Четыре друга на фоне столетия

* * *

Так бывает, что в одном человеке сплетается столько имен и судеб. Хотя порою, когда я пытался пересказать друзьям истории, которые поведала мне Вера Ивановна, они с недоверием переспрашивали: «Как это возможно — и Боткины, и Гучковы, и Прохоровы, и Станиславский с Алехиным, и Фет, и Рихтер с Булгаковым, и все они были связаны?»

Я бы сам не поверил, если бы не везение и счастье повстречать Веру Ивановну. Она действительно знала всех — с кем-то дружила и виделась, а о ком-то слышала, что называется, из первых уст.

Но для меня в Прохоровой сплетены не только имена и судьбы. Для меня она эталон или даже единица измерения интеллигентности. Вот я бы прям так и определял глубокого и настоящего человека, скажем, в «пять Прохоровых». А если он пустой и никчемный, то — «ноль Прохоровых». Вы потом, надеюсь, поймете, почему я так говорю.

А еще для меня Вера Ивановна — лицо настоящей России. Не с картинки или плаката, а истинной, с фотографии — самой реальной и не отретушированной.

И не той, «которую мы потеряли», а той, которая сама себя сберегла — несмотря ни на что выстояла и самим своим существованием дает надежду.

И дело здесь не в великих предках Прохоровой или ее легендарных друзьях. Дело в самой Вере Ивановне и истории ее жизни.

С одной стороны, меня, конечно, удивило, что никто не догадался написать о ней книгу. Но с другой — обрадовало.

Потому что это смог сделать я…

Когда работа над рукописью была завершена, я стал думать, каким жанром ее можно определить? Ведьмы говорили и о самой Вере Ивановне, ее семье и близких, она рассказывала о своих друзьях и знакомых. Но при этом во всех наших встречах основной темой и главным героем оставался Рихтер.

Один из учеников Генриха Нейгауза (тоже, кстати, приходившегося моей собеседнице родственником — Генрих Густавович был женат на тетке Прохоровой со стороны отца) Яков Зак ярко сказал после одного из выступлений Рихтера: «Есть на свете музыка первозданная, возвышенная и чистая, простая и ясная, как природа; пришли люди и стали ее разукрашивать, писать на ней всякие узоры, напяливать на нее разные маски и платья, всячески извращать ее смысл. И вот появился Святослав и как бы одним движением руки снял с нее все эти наросты, и музыка опять стала ясной, простой и чистой…»

О Рихтере написана не одна книга. Но почти всюду великий музыкант предстает этаким человеком-монументом, живой образ которого почти намертво заслоняют те самые «наросты», которые по определению Зака (записанному, кстати, и опубликованному Генрихом Нейгаузом в статье о Рихтере аж в 1946 году) «извращают смысл» самого Рихтера.

Монологи Веры Прохоровой «одним движением» ее памяти, уникальной для человека столь солидного года рождения, снимают все эти наросты.

И не только с Рихтера, но и с устоявшихся в нашем восприятии не менее монументальных образов его гениальных современников, которые тоже появятся на этих страницах…

* * *

Видите фотографию «лесенкой», на которой по росту от самого взрослого к самому малому изображена семья Прохоровых? — спросила Вера Ивановна во время нашей первой встречи, усаживая меня рядом с книжной полкой, на которой были расставлены фотографии и иконы. — Она сейчас висит во всех коридорах Трехгорки. Повесили, когда дедушка перестал считаться хищником.

Я потом преподавала у них язык. Когда на фабрике узнали, что я знаю английский, пригласили. Я поинтересовалась, какой уровень учеников. «Самый высокий, — ответили мне. — Есть даже директор института». А я имела в виду уровень языка…

Я вообще помню себя с двухлетнего возраста. К нам на дачу часто приезжали мои кузены. На них были розовые нарядные кофточки, в которых они скатывались по лестничным перилам. Потом, много лет спустя, они мне подтвердили, что действительно, в детстве у них были розовые кофточки.

Родилась я в Москве, в доме на Трех горах, где располагалась мануфактура Прохоровых. Меня несколько лет назад приглашали туда вместе с другими оставшимися в живых потомками Прохоровых. Показали часы напольные «Биг бен» из кабинета деда. «Как приятно», — ответила я.

Какая-то старушка рассказывала мне, что помнит дедушку — встретила его в магазине при фабрике…

Моего отца, Ивана Прохорова, ставшего после революции управляющим собственной фабрикой — Трехгорной мануфактурой, национализированной большевиками, едва не расстреляли. Из-за отсутствия в кассе денег он выдал рабочим зарплату мануфактурой и был арестован ВЧК.

Когда чекисты дали ему ознакомиться со смертным приговором, он просмотрел его и подписал: «Прочел с удовольствием».

У папы было изумительное чувство юмора. Потому что приговор был полон пассажами типа: «капиталистический хищник запустил лапы в народное добро» и тому подобными глупостями.

Фабричные рабочие, хотя среди них и коммунисты были, спасли отца. Они пришли в ЧК и сказали, что Прохоров никакой не хищник. Тогда у них еще были какие-то права.

Как раз НЭП начинался, и появилась надежда, что Россия вновь возродится. Открылось много текстильных заводиков. А поскольку отец был хорошим специалистом по хлопку, то ему дали должность консультанта… До 27-го года мы жили под Москвой в Царицыно, где рабочие подыскали для папы дом с мезонином.

Тогда станция так и называлась «Царицыно-дачная».

Вокруг весной вовсю цвели вишневые сады, которые для местных крестьян были источником заработка — в город продавались вишни. Там были милые коттеджи с двумя террасами — верхней и нижней, круг на улице, на котором была разбита клумба с пионами. С холма дорожка, по краям которой росла сирень, вела к пруду. Мы по этой сиреневой аллее спускались к воде, на берегу стояли скамеечки, рядом было место для танцев. Поэтому я никогда не представляла себе дачной местности без воды. Потом уже, после революции, «товарищи» воду спустили и стали на месте пруда сажать капусту.

Сейчас, говорят, все восстановили. Но я ни за что не хотела бы это увидеть. Какой там парк царицынский был! Сейчас он стал как офис модный, а тогда были таинственные руины. Было действительное ощущение русского замка.

У нас было хорошо. Каждый знал, чем заниматься. Бабушка что-то на кухне делала, девочка приходила ей помогать. По воскресеньям приезжали рабочие с гаромошкой и спиртными напитками, начиналось веселье. Рабочие любили папу, «Ваня, Ваня» называли его. Он всех их детей крестил.

* * *

Моего прадеда, владельца и директора Трехгорной мануфактуры, в советских газетах называли «капиталистическим хищником». Хорошо, он не дожил до этого. Прабабка мечтала, чтобы ее вместе с мужем похоронили в склепе на территории Новодевичьего монастыря.

Но прадед отказался от склепа и выбрал для себя Ваганьковское кладбище. Хотел даже похороненным быть рядом с фабрикой. А прабабушка от своей мечты не отказалась и ее похоронили возле Новодевичьего собора.

Я как-то пришла в монастырь, когда там была очередная экскурсия, и услышала, как гид объяснял, что в склепе покоится «злобная капиталистка, а все Прохоровы бежали после революции за границу».

Я постояла, послушала…

Целью жизни прабабки было выдать своих детей за дворян. Дочь Зинаиду она отправила в Воронеж, где та вышла замуж за предводителя местного дворянства Алехина. Их сын, соответственно двоюродный брат моего отца, стал потом чемпионом мира по шахматам.

Связей у нас с этой ветвью семьи не установилось. Когда был жив Генрих Густавович Нейгауз, в Москву приезжал сын Алехина, но он даже не говорил по-русски уже. Так что это было лишь поверхностное