присмотреть за тобой, чую, не лишне. И ещё: Костенко брать нельзя — дело, как ни крути, сомнительное, а у старлея язык хуже, чем у бабы. В общем, тебя с Анисимовым жду у себя через полчаса. Чёрт! Люмбаго, Люмбаго! Всё, Геннадий Ильич, отбой.
— Минутку, Андрей Сергеевич — бронежилет.
— Погоди, майор, ты его разве не получил?
— Вам, Андрей Сергеевич. Без бронежилета, — с елейным оттенком в голосе позволил себе 'укусить' Брызгалов, — нельзя. Хоть отстраняйте от дела, но без бронежилета я вас к Николаю Ивановичу не возьму.
— Ну, ты и язва, майор! Чтобы потом 'хвастаться', как три 'бронированных шкафа' заявились к одинокому старому прокурору — да?! Но… не радуйся, не уел! Потому как — в данном случае прав. Чёрт с ним, что над нами после будет смеяться всё управление: лучше немножечко поиграть в 'спецназ', чем получить пулю от сумасшедшего. Чёрт! Я же вчера говорил с ним — и ничего не заметил! Всё, Геннадий Ильич. Через полчаса.
Через час они трое совещались перед обитой чёрным дерматином дверью прокурорской квартиры.
— Неужели догадался? — в десятый раз в течение десяти минут нажимая на кнопку звонка то ли у спутников, то ли у самого себя спросил полковник. — И как какой-нибудь приблатнённый фраер пустился в бега? Да нет… чушь собачья!
— А в разговоре, Андрей Сергеевич? Сегодня, как и вчера, вы тоже не заметили ничего необычного? — ища лишнее подтверждение своей гипотезы, осведомился Брызгалов.
— Да нет… разве что… он, как правило, словоохотливый… а тут… будто бы ждал звонка — 'да, приходи, буду дома'. И попрощался, пожалуй, странно… как это?.. 'до свиданья, Андрей Сергеевич. Сигнал принят'. И повесил трубку. Какой, к чёрту, сигнал?.. да, Геннадий Ильич, похоже — ты прав… вот что… Юрий Викторович — давай-ка в ДЭЗ за ключами! От моего имени. Скажешь, что Люмбаго позвонил Зубову, пожаловался на сердце — однако не открывает.
В продолжение этого короткого монолога раздражение Геннадия Ильича нарастало — он чувствовал, что они непоправимо теряют время и, срывая досаду, всё энергичнее ударял кулаком по своей левой ладони, приговаривая: чёрт! чёрт! чёрт! После четвёртого 'чёрта' Брызгаловский кулак опустился не на его ни в чём неповинную ладонь, а с маху впечатался в чёрный дерматин прокурорской двери — она поддалась. Мужчины переглянулись. Геннадий Ильич, получив молчаливое согласие полковника, толкнул дверь сильнее и, пригнувшись, стремительно юркнул в квартиру.
Николай Иванович Люмбаго полулежал, откинувшись на спинку массивного чёрного кресла: из-за опущенных штор в гостиной было почти темно, и чёрный костюм прокурора совершенно сливался с фоном — белели только лицо да узкая полоска сорочки между разъехавшимися бортами не застегнутого пиджака.
Щёлкнув выключателем, Зубов зажёг люстру — первое, что в ярком электрическом свете бросилось в глаза Брызгалову, это безмерное удивление, застывшее на лице покойника. Невольно мелькнула мысль, что в последний миг — миг Перехода — загробный мир открылся Николаю Ивановичу совершенно не таким, каким он ему представлялся прежде.
Из состояния 'философической' созерцательности майора вывел вопрошающий голос Зубова.
— Геннадий Ильич, скажи по честному… ты рассчитывал на такой исход?
Брызгалов задумался: — По честному, Андрей Сергеевич?.. нет… но… как бы это… не исключал. В субботу Кандинский закатил мне такую лекцию о самоубийствах… так что — не исключал. Но — по честному — меня ведь волновало совсем не это! Как собрать доказательства его вины, а главное, что сошедший с ума Люмбаго может представлять опасность для окружающих — вот что меня беспокоило…
— Так, значит, майор, в сумасшествии Николая Ивановича ты уверен?
— Уверен. Я, конечно, не психиатр, но… Кандинский, думаю, со мной согласится.
— Говоришь, Кандинский? Дай-то Бог… Заключение известного независимого психиатра нашей конторе очень даже не повредит…
…переменил направление разговора Зубов — пристально разглядывающий выпавший из левой руки Люмбаго маленький никелированный пистолетик.
Сияющие радостью глаза Лидии Николаевны вознаградили Брызгалова за все хлопоты и треволнения сегодняшнего бессолнечного сентябрьского понедельника. И ещё: встречая его в прихожей, женщина произнесла всего два слова: 'Геночка… Жив…', - но как она их произнесла! Они прозвучали дороже всех мыслимых и немыслимых объяснений в любви, всех клятв в вечной — до гроба — верности! Услышав эти два слова, Геннадий Ильич почему-то вспомнил шуточный прогноз Яновского и сразу подумал: 'Нет, Андрей Игоревич ошибся. Моей холостяцкой жизни наступает, похоже, решительный конец. Надолго ли? Ну, это — как Бог даст…'
За ужином, за вкуснейшими пирогами столь возвышенный строй мысли удержаться не мог, и в Брызгаловской голове замелькали, перемежаемые милой болтовнёй с Лидочкой, беспорядочные обрывки мыслей:
'А бабский-то телефон — а? Ох, Марья Сергеевна, Марья Сергеевна! А Зиночка?.. ничего — ей Яновский 'нагадал' принца… и Люмбаго, Люмбаго… интересно, что ему открылось в последний миг?.. нет! Не сейчас!'
Мысли о прокуроре и о завершившемся расследовании настолько не гармонировали с Лидочкиной прозрачной радостью, что Брызгалов всеми силами гнал их от себя. Впрочем, и самому — сегодня нет: ни об Игоре Олеговиче, ни о Васечкиной с Олудиной, ни о Сазонове, ни о Люмбаго — ни о ком из не хотелось думать сегодня. Завтра — другое дело. А сегодня… болтовня с Лидочкой, бутылка купленного им по дороге 'Рислинга', мягкий свет старой настольной лампы — и всё! Более на сегодня ему ничего не надо!
Что он незаметно для себя рассказал Лидии Николаевне обо всех перипетиях завершившегося расследования, Брызгалов обнаружил, только услышав её неожиданный комментарий:
— Бедненький… Как он, наверно, страдал…
— Кто — бедненький?
— Прокурор… Николай Иванович…
— Лидочка?!
Геннадию Ильичу хотелось возразить, что гораздо большей жалости, чем убийца-прокурор заслуживают его жертвы, но, вспомнив о душевном заболевании Люмбаго — а приглашённый полковником Кандинский подтвердил, что, по всей вероятности, прокурор был-таки отягощён каким-нибудь психозом — не стал возражать Лидии Николаевне, а все свои противоречивые мысли и чувства выразил в одном восклицании: Лидочка!
— Вот уж воистину женская логика! Но, Лидочка, знаешь… я её хоть и не понимаю, но чувствую: ты права. И всё-таки… Запад есть Запад… а женщина есть женщина! И чтобы её понять…
— А зачем её понимать, Геночка? Её не понимать надо, а принимать! Если, конечно, любишь. Всю — со всеми её противоречиями, со всей, если хочешь, стервозностью. Ведь женщина — это… это… помнишь, вчера?.. когда мы ласкались?..
— Ну да! Выдрала меня за волосы, а теперь — 'ласкались'! У-у, Лидка! У-у, негодница!
Геннадий Ильич потянулся, чтобы обнять и расцеловать Лидочку, но женщина его остановила:
— Погоди, Геночка. Дай доскажу. Так вот, когда мы ласкались, — лукаво поведя глазами, повторила Лидия Николаевна, — ты ко мне обратился в шутку: Ваше Величество Госпожа Рабыня. А сегодня, знаешь, я вдруг вспомнила, и мне показалось, что это совсем не шутка. Каждой женщине хочется, чтобы перед ней преклонялись — Ваше Величество. Каждая женщина мечтает повелевать — Госпожа. И каждой женщиной необходимо командовать — Рабыня. Вот и всё, Геночка — никакой особенной женской логики. Только — чтобы всё сразу. И обязательно — с большой буквы: Ваше Величество Госпожа Рабыня.
Январь — Ноябрь 2001 г.
Ноябрь 2006 г.
