слезы, которых нет на воле.
Во время своего последнего пребывания в тюрьме я написал тюремный дневник в стихах. Один стих на каждый день, проведенный в тюрьме. Кроме жены, никому не показывал. Как-нибудь пошлю его вам.
На столе моего кабинета в Токийском университете лежит большой коричневый конверт. Мое имя аккуратно написано красивой каллиграфией. Распечатываю конверт, в нем еще один, белого цвета, распечатываю и его. Внутри тетрадь. Клочок бумаги, прикрепленный к ней, гласит:
«Для Якобу-сэнсэй. Преисполненный глубоким чувством братской дружбы. От вашего брата Кен-ити, „никудышного“».
Вскрываю тюремную печать на тетради. На внутренней стороне листа лежит несколько засушенных цветов. Заголовок гласит:
Рядом с цветком анютины глазки стихотворение:
И в другом месте:
И еще много стихов, написанных мягкой, льющейся каллиграфией. Один стих на каждый день четырехлетнего заключения. И в этих стихах поблескивают, как драгоценные камни, слова, рожденные тоской и свободой заключения.
— У нас не занимаются наркотиками. В районе Кансай (Киото-Осака-Кобэ) есть семьи, занимающиеся наркотиками, в основном сябу. Как выглядит сябу? Как маленькие кусочки льда. И в районе Канто (Токио) есть несколько семей, занимающихся наркотиками, но у нас в Кёкусин-кай такого нет. У нас запрещено употреблять и продавать, потому что это уничтожает людей. Тот, кто занимается наркотиками, — не человек, и он не принесет пользы семье, потому что его разум дремлет. Если я слышу о ком-то, что он продает наркотики, то он тут же отлучается от семьи.
Мы также занимаемся маклерством. В Токио сумасшедшие цены на землю, и не мы тому виной. Когда-нибудь этому настанет конец. Вы видите, что страшные законы, установленные обществом, очень тяжелы и от них гораздо больше вреда, чем от того, что делаем мы. Поэтому мы и вмешиваемся туда, где есть спекуляция, вложения капиталов и посредничество. Всегда ли мы ведем себя по-хорошему? Нет! Иногда мы прибегаем к угрозам, но в Кёкусин-кай запрещено трогать катаги. Да, есть и другие семьи. Я считаю, что они плохо поступают, но не могу вмешиваться. Да, в таких случаях якудза поступает плохо и не просто переступает закон. Несомненно, сегодняшняя якудза проходит процесс гангстеризации, и я обеспокоен этим, потому что это не соответствует моим моральным устоям. Но с точки зрения нашего выживания надо смотреть вперед, на много лет вперед. И мыслить глобально. Гангстеризация якудза разрушит ее. Молодежь, новые семьи, «новая раса», не смотрят вперед. Они хотят побольше денег и побыстрее. Хотят красоваться перед девочками машинами, одеждой, хотят развлечений.
Мы — как лидеры в большой политике. У нас все устроено не так, как в вашем мире. Нам нужны дальновидные лидеры с политическими способностями и моральными устоями. Да, моральными устоями. Моралью, такой же запутанной и полной противоречий, как и у вас.
Очень плохо, когда из-за недвижимости приходится применять насилие. Это ведет к полной делегитимации якудза, к бойкоту. Выгонять людей из домов, принуждать их продавать дома за бесценок и наводить на них страх — это плохо. И недейственно. Я все еще слежу за нашей внутренней моралью, но я вижу, как она постепенно исчезает. Если кто-нибудь из моих людей запугивает невинных катаги на улицах или в их домах, то он оставит у меня свой мизинец или даже получит черную карточку, означающую бойкот. Но обрезание мизинцев — это тоже устаревший обычай, и от него надо избавляться. Мы должны смотреть вперед и быть современными. Год назад я запретил этот обычай в своей семье.
Среди бывалых есть и те, кто покупает протез мизинца, чтобы окружающие не видели, что они якудза. Самые лучшие протезы мизинцев делают в Лондоне, но в Гонконге они дешевле, к тому же Гонконг гораздо ближе к нам.
Молодой парень идет по узкой улочке. Другой парень идет ему навстречу. Они стоят, смотрят друг на друга пронизывающими взглядами нирами, их головы немного наклонены. Сердце отчаянно стучит в груди. Голова говорит: продолжай себе идти. Сердце говорит: нет. Саке переливается по всему телу и просится наружу. Надо переходить к действиям. Живот «закипает». Голова говорит: нет, не делай этого. Это безумство, это сумасшествие. Что делать? Босс не разрешает. Но он так на меня уставился, этот парень. Он целый день ошивается здесь и выводит меня из себя.
Чего он так на меня пялится? Если я сейчас просто уйду, я — не мужчина. Как я посмотрю в глаза пацанам, что я им скажу? Но босс не разрешает. Говорит, нельзя затевать личных драк. Наказание будет суровым. Но я ведь не могу уйти сейчас. Этот урод, конечно, из Ямада-гуми, сябу так и прет из этих мерзких ноздрей. Босс запретил, ну и что? И вообще, эти боссы сегодня слишком уж дипломатичные, слишком уж мягкотелые. Соперник готов на меня напасть, вот он идет на меня, сейчас достанет нож. Как я могу продолжать просто идти? Нет, я не боюсь, я его разорву, я разорву его.
И они сцепились. Человек рвет кожу на человеке, оголяется мясо, и кровь капает на дорогу, разрастаясь в большую лужу посреди асфальта. И ни души вокруг. Оба валяются на дороге. Их кровь
