Иначе Питер может околеть. Особые поезда и отряды. Сбор и ссыпка. Провожать поезда. Извещать ежедневно. Ради Бога! Ленин'.
Не было в Крыму этой телеграммы. Эта ушла тоже на юг, но не в Крым. Были в Крым какие-то другие, также взывавшие: хлеба! хлеба! хлеба!
И Крым дал рабочему северу более трех с половиной миллионов пудов зерна. И это было главное, что успели сделать комиссары. Не так уж много, но у них ведь не было никакого опыта. Все, что они решали, решалось вообще в истории впервые. Не много успев, они отдали жизни за дело, которому служили, — чем и запомнились…
…Оказывается, в детстве я чуть ли не каждый день проходила мимо той небольшой скалы, возле которой они были схвачены белогвардейцами и буржуазными националистами-курултаевцами.
Скала встречалась нам по дороге в школу и из школы, когда мы поднимались от Утеса к шоссе, в село, — теперь оно называется Малый Маяк. Серая, кудрявая скала возле дороги ничем не отличалась тогда от других. Теперь на ней мемориальная доска, а тогда ничего не было и что это та самая скала, мы не знали. Только гораздо позже, на уроках истории в пятом классе уже в алуштинской школе, услышала я, как схватили их и расстреляли. Нас даже водила в ту балку учительница Нина Константиновна Снежкова, о которой я подробнее расскажу в другой истории. Пока же — только о том, как стояли мы среди кустов дубняка и грабинника, а она перечисляла имена: Слуцкий, Тарвацкий, Коляденко, Новосельский и другие.
А недавно я прочла опубликованные воспоминания одного из этих
Как же было дело?
Весной восемнадцатого года кайзеровские войска двинулись на Крым, и 18 апреля ими был взят Перекоп. 22-го немцы вошли в Симферополь, а чуть позже в районе Альмы с ними вступили в бой отряды красногвардейцев под командованием Басенко, Максюты, Матузенко, Василевского, Находкина. Что же касается комиссаров республики, они через Ай-Петри выехали в Ялту. Туда должны были прислать военный корабль из Севастополя, чтоб переправить их в Новороссийск. Но ждать корабля в Ялте показалось невозможным, телефонная связь почти не работала, неизвестно было, что происходит в том же Севастополе, в других городах, как далеко зашли германцы. Посовещавшись, комиссары решили пробираться восточным берегом в рабочую Керчь.
21 апреля состоялся тот самый телефонный разговор Ялты с Алуштой, который нынче приводится во всех путеводителях и исторических очерках о судьбе первого советского правительства в Крыму. А вел его, между прочим, тот же Семенов по поручению товарищей.
— Как обстоят дела в Алуште? — спросил Семенов из Ялты.
— Все тихо и спокойно, — ответила Алушта, и так как очень хотелось в это верить, там, в Ялте, на другом конце провода, — поверили. Дали еще распоряжения: усилить темп организации красных отрядов.
— Уже организуются, — ответила Алушта, но все дело было в том, что разговор этот вели не работники алуштинского исполкома, а белогвардейцы.
21 апреля 1918 года члены правительства Республики Тавриды на двух машинах выехали из Ялты и были схвачены татарскими буржуазными националистами, и стало ясно им с той минуты: впереди только одно — расправа. Но они были молоды, смелы и еще пытались шутить.
— Ты зачем сюда? — спросил Антон Слуцкий у Ивана Семенова, когда того втолкнули в камеру, где сидели ехавшие на первой машине и схваченные чуть раньше. — Ты зачем сюда? Ну, ладно, устроим заседание ЦИКа. Открывай.
На что Семенов в тон ему ответил:
— Нет, лучше устроим объединенное заседание Совнаркома и ЦИКа, председательствовать должен Слуцкий.
Новосельский повернулся к Семенову, заглянул в лицо:
— Когда нас будут расстреливать?
— Успеют. Расстрелять успеют, но того, что мы сделали, никто не убьет.
— Нас расстреляют, не мы первые, не мы последние, — по лицу Коляденко не было видно, чтобы он был обескуражен внезапным поворотом судьбы или испуган им. — Нас расстреляют, но Революция жила и будет жить!
Потом Слуцкого, Новосельского, Коляденко и Тарвацкого отправили в Алушту на машине; остальных, тоже связанных и избитых, повезли на мажаре. Допрашивали их в здании Алуштинского исполкома, под наведенными дулами, потом затолкали в подвал, били там, оскорбляли, стаскивали то пиджаки, то сапоги, отнимали портсигары, ремни, часы. Словом, вели себя мелко, как бандиты, какими, в сущности, и были…
Ночью с 23 на 24 апреля Слуцкий, Тарвацкий, Коляденко и Новосельский еще были живы. За ними пришли в камеру, где сидел Семенов с товарищами. Когда их там не оказалось, белобандиты ушли, злорадно смеясь: 'Ладно, найдем!'
Потом среди ночи раздалось несколько залпов: расстреляли председателя Совета Народных Комиссаров Республики Тавриды Антона Слуцкого; члена ЦК республики, председателя Симферопольского горсовета Тарвацкого; народных комиссаров — финансов Коляденко; внутренних дел — Новосельского… Остальных повели убивать утром. Среди них и члены правительства, и алуштинские большевики, и просто схваченные по подозрению рабочие. В спешке нескольких не успели добить, и, истекая кровью, они добрались до Алушты, в которой обстановка к тому времени коренным образом изменилась. Подошел миноносец, отправленный из Севастополя после известия об аресте комиссаров, и город взял ялтинский красногвардейский отряд.
Отряд расположился у пристани, а во дворе больницы, у поворота на Судакском шоссе, стояли красные гробы с погибшими.
В конце тридцатых годов над братской могилой расстрелянных поднялся обелиск. Каким скромным кажется он сейчас и каким грандиозным казался в моем детстве! Я помню, как его сооружали. В туманные, осенние вечера мы приходили сюда после школы, стояли на разъезженной дороге, отступая, чтобы пропустить очередную машину с песком; нам казалось: мы наблюдаем не сегодняшний день, не время, а Эпоху. Горел прожектор, выхватывая из ранней мглы доски лесов, поднимающиеся вверх ведра раствора, заляпанные цементом ватники. На площадку одновременно въезжало пять, шесть полуторок — как много!
Мы стояли, запрокинув головы, молча, прикасаясь к судьбе тех, кто завоевал для нас Советскую власть. Тогда мысли у меня о них, как и положено в детстве, были романтические и отвлеченные. А сейчас, когда думаю о республике, вспоминается, прежде всего: 'Хлеба, хлеба, хлеба!!! Ради бога! Ленин'.
Командарм Федько
Степь была так открыта глазу, что казалось: край ее ощутимо кругло заворачивается, уходя за горизонт. Или, может быть, представлялось такое потому, что совсем недавно им объясняли про земной шар, и даже далеко где-то в обозе на одной из подвод болтался глобус, прихваченный в разбитой усадьбе по личному приказу командира 1-го Черноморского Феодосийского полка товарища Федько.
После апрельского дождя дорога упруга, как хорошо вымешенное тесто, и негромко чавкает под копытами коней. Покачиваясь в седле, Петро Коваль вспоминает день 2 января во дворе казарм запасного полка в Феодосии, когда Федько впервые крикнул: 'К оружию, товарищи!'
Ровно убаюкивая, бежит степь, отряд отходит к станции Сальково и должен занять оборону на Чонгарском направлении, прикрыть Крым от наступавших кайзеровских войск… А не удастся прикрыть, так и снова, пожалуй, увидишь соленую пенку рапы у самого порога и феодосийские улицы, по которым всего три месяца назад гнали эскадронцев…
Ровно бежит степь, убаюкивает.
