жестковатое выражение, которое приобретают лица женщин, взваливающих себе на плечи постоянную ответственность…
Она и всегда была неразговорчивой, а сейчас за все время, пока мы с нею шли по огромному птичнику, я услыхала от нее одну фразу:
— Почему-то о птичницах все пишут, а о тех, кто наш успех обеспечил, два слова скажут и — довольно.
— Конечные-то показатели все-таки зависят от вас…
— Смотря, что считать: количество яиц на курицу-несушку? Или количество кур-несушек, которых я могу обслуживать? На сотню, даже на тысячу кур, получи я хоть по 300 яиц, чести мало.
…На птицефабрике в шестидесятых была славная пора, когда свое, доморощенное оборудование служило образцом для всех хозяйств по Союзу.
И, кроме пристрастия к зоотехнической науке и ее книжкам, у Валентины Викентьевны в это время открылись несколько неожиданно для нее самой инженерные свойства ума: преимущество транспортера она поняла сразу. А чего там было не понять? — думаешь сейчас. И еще думаешь: что может быть проще этой огромной махины автоматического устройства, которая сама себя включает, сама себя выключает, согласно заданной программе рассыпает корм, собирает яйца, убирает помет.
— Но ведь путь какой — от ведра, от мешка шли, от лопаты, — ответила на мной не заданный вопрос Валентина Викентьевна. — Спина до сих пор все тонны помнит, которые перетаскала, чуть что транспортер разлаживался. И все рычаги, которые до кнопок были, и все прыжки туда-сюда вдоль линии, пока наладили, отработали и свою, и потом заводскую.
И стало видно: ей страстно хочется, чтоб я получше поняла этот путь от первых вех до сегодняшнего дня. Этот путь, составивший главную дорогу ее жизни, этот путь, за каким даже партизанское стало как бы отодвигаться, уходить в сторону.
О Валентине Викентьевне тогда говорили привычно. 'Железная, упорная, самоотверженная, настоящий партизанский характер, рук никогда при любой неурядице, неудаче не опускает'. Это была удобная формула, и какое-то время человек вмещался в предложенный ею объем. Во всяком случае, для меня.
А может быть, даже и для Октября Козина? Для Октября Козина, который через всю жизнь тянул прямую линию от той девочки с заиндевелыми кудряшками, ушедшей на задание хмурым утром после партизанской своей свадьбы. Он тогда тоже ушел на задание, но в другую сторону, и всегда для него было гордостью, что вот так умели они ставить общественное над личным.
Самоотверженная… Когда за этим словом мы прозевали, что работа у нее творческая, умственная? Когда она стала творческой? Когда из молчаливого, добросовестного исполнителя Козина превратилась в страстного пропагандиста? В государственного человека, которому важно движение мысли?
А он из жизни выпал. Совсем, не на время, не на три месяца, не на шесть. Не окликнет, не принесет горячей воды, не посмотрит с жалостью, как ставит она в таз тяжелые свои ноги, не проведет рукой по редким теперь поседевшим колечкам, не скажет:
'Валя, я же тебя знаю, ты не остановишься, еще будешь минуты копить'.
'Буду. Сказать тебе? Нынче на производство каждой тысячи яиц из восьми ежегодных моих миллионов тратится ноль целых шестьдесят пять сотых рабочего дня'.
Самая дорогая эта цифра для нее, личная, выстраданная, обдуманная, скопленная из тех минут. Есть и другие: по 160 яиц на курицу-несушку получили в 1964 году, и тогда это считалось рекордом. 270 получает она нынче…
…В 1975 году Герою Социалистического Труда Валентине Викентьевне Козиной 'за выдающиеся достижения в труде на основе применения прогрессивной технологии' была присуждена Государственная премия СССР.
'Валя, а чего ты теперь хочешь?'
…Она сидит за столом, прикрыв глаза натруженной рукой. Чего она хочет? Чтоб работа год от года требовала больше ума и меньше тех усилий, от которых болит спина, и руки становятся раздавленными, грубыми. Не так для нее это важно, как для молодых.
Чего она еще хочет? Боже, как давно это было: румынская, блохастая, но теплая же шуба на снегу, и они вдвоем, завернувшись в нее, спят под розовым не опавшим дубком…
Рассказ о 'красном камне'
На одном из давних банкетов рядом с виноделом Александром Александровичем Егоровым сидел поэт. Начинающий поэт, мальчишка. Впрочем, рядом с Александром Александровичем все выглядели и чувствовали себя мальчишками. Он был патриарх, глава, мэтр. А поэт, взбудораженный честью соседства, да и самим банкетом, опрокидывал рюмки лихо и вдруг услышал:
— Молодой человек, вы хоть знаете, что пьете?
Смущенный поэт взял в руки бутылку:
— Мускат белый какого-то Красного камня…
Александр Александрович Егоров пожевал губами под седой щеточкой усов, не сдержался:
— В вине этом не меньше поэзии, чем в лучших строчках, от Гомера до наших дней, а вы, не вслушиваясь: 'какого-то Красного камня!' Недавно в Крыму? Издалека?
— Сибиряк. Тюменская область. По состоянию здоровья, после фронта, — ответы звучали, будто заполнялась анкета. И было в той анкете что-то, скорее всего слова о фронте, что смягчило винодела.
— Видите ли, молодой человек, суть дела в том, что вино должно напоминать землю, на которой росла лоза, зрела его ягода. Пейте медленно и представляйте те рыжие склоны, на которых только и растет этот мускат. Рыжие склоны с белой известковой галькой — видите? А цикад — слышите? И волна, и лунная дорожка, скажу я вам, тут присутствуют — ощущаете?
Тогда поэт ничего еще в этом роде не умел ни услышать, ни ощутить. Понимал: сладко, ароматно — и все. Головой же кивал потому, что ему приятен был старик в черной академической шапочке. Старик, каких он еще не встречал в свой не замысловатой ребячьей, солдатской, а потом журналистской жизни.
Старик же смотрел на рюмку, поднятую к свету, дразнил:
— Возможно, сирены очаровали Одиссея именно этим вином 'какого-то Красного камня', а не песнями. Возможно, сирены были сродни Инге Аркадьевне…
Инга Аркадьевна, на которую кивнул старый винодел, сидела тут же за столом и была большая, молодая, красивая.
Сирены, выплывающие над гладью морской белоснежными плечами, могли быть похожи именно на нее.
Медленным взглядом светлых глаз смотрела она на поэта, пока старик рассказывал смешное: когда на винзаводе останавливается совсем уже отживший свое электромоторчик, девушки во главе с Ингой выбегают на дорогу ловить в свои сети едущего мимо шофера, чтоб исправил поломку…
— И я б не отказался, — усмехнулся поэт, представив себе крутую, в старом асфальте дорогу и Ингу, как она машет белой, молодой рукой. — Только в моторах не разбираюсь.
— Ничего, приезжайте, вручную покрутите. Под «Разлуку» хорошо идет! Или тарпы разгружать — тоже работа. И в тарпах не разбираетесь? А как насчет ослов?
Да, такая библейская, но отнюдь не идиллическая тогда была картина. Семенили по виноградникам ослики, везли на взмокших боках плоские деревянные емкости — тарпы. Полупудовыми «ряжками» подавали мезгу в пресс, таскали по лестницам к бочкам, сложенным в три яруса, «каповки» на восемьдесят литров, спиртовали вино. Полы в подвалах были земляные, а все освещение шло от 'летучих мышей'.
Сказочным показалось бы тогда нынешнее обилие техники, нынешние подвалы, нынешний, по индустриальному разработанный процесс. Однако и без техники вино, приготовленное в 1946-м, а выпитое на том банкете, было прекрасно. Еще долго о его лимонном, таинственном послевкусии говорил за столом главный винодел «Массандры» Александр Александрович Егоров, а потом, как давно и хорошо известное, бросил:
