мрачный и решительный, и сказал, что никуда без нее отсюда не уйдет. Делать было нечего, Наташа стала собираться. Перед уходом из дома она в последний раз набрала номер Николая — его по-прежнему не было.
На улице Наташа неожиданно заартачилась и наотрез отказалась садиться в джип Левчика. Тот, чертыхаясь, вынужден был подчиниться ее капризу и залезть в ее синий «Форд». Вся дорога в клуб прошла в тягостном молчании, оба были сердиты и раздражены упрямством друг друга. Праздничного настроения не было и в помине…
Музыка в клубе гремела с такой яростной мощью, что можно было предположить, что встречать Новый год здесь собрались самые отвязные глухие и слабослышащие столицы и окрестностей. Особенно донимали низкие частоты, буханье басов доставало до самых печенок, временами Наташе казалось, что ее просто-напросто нещадно лупят резиновой дубиной. О том, чтоб перекинуться парой слов в этом невообразимом грохоте, нечего было и думать. Отплясывать вместе с безумствующими юнцами не хотелось ни Наташе, ни Левчику, вот и сидели они, скучные и унылые, за своим столиком и молча глазели по сторонам, стараясь при этом не смотреть друг на друга.
Наташе не нравилось в клубе. Ее здесь раздражало все — и невообразимый грохот, и сама музыка — примитивная, как табуретка, и непрерывное мельтешение огней, и истошные завывания ди-джеев, и натужные, плоские шуточки ведущих — долговязого тощего парня в мятом халате и косноязычной полуголой девицы в кокошнике, изображавших Деда Мороза и Снегурочку.
Но больше всего ее раздражал человек напротив — мрачно зыркающий из-под насупленных бровей друг детства Левчик Усачев. Временами она ловила на себе его тяжелый взгляд, и неожиданно ей показалось, что в этом взгляде горит вовсе не обида и не раздражение, а откровенная злоба, даже больше того — ненависть.
«Господи, что я делаю здесь, в этом дурацком клубе?! И зачем только я пошла с ним? Зачем вообще он нужен мне, а я — ему? У меня есть Коля, а у него… Наверняка тоже кто-то есть, может быть, ждет его сейчас, скучает, а он… Ну кому, кому нужен этот цирк?! Нет, хватит ерундой заниматься…»
Наташа наклонилась к Левчику и, надсаживая голос, прокричала ему в самое ухо:
— Лева, я на минутку, мне надо!..
Он кивнул — понял, мол, хорошо. Наташа встала и, подхватив под мышку сумочку, двинулась между столиков к выходу из зала. Она спустилась вниз по лестнице, но свернула не направо, к туалетам, а налево, к гардеробу. Торопливо достала из сумочки номерок и, схватив в охапку свои шубу и сапожки, опрометью кинулась к выходу из клуба…
Левчик наблюдал за Наташиным бегством сверху, укрывшись за массивной колонной. — Вместо того чтобы спуститься вниз и остановить ее, он с какой-то ехидной и злой радостью мысленно ее торопил:
«Давай, давай, проваливай к чертям собачьим, Золушка хренова! Видеть больше не могу твою кислую рожу! Черт с тобой, беги к своему хахалю! Подожди, придет мой черед, уж я на вас тогда отосплюсь! И на тебе, директорша, и на шибздике твоем! Как же вы все мне осточертели! Если б не босс, раздавил бы как клопов прямо сейчас! Ненавижу!!! Ну все, свалила, корова? Вот и ладушки, пора и мне к Ларке двигать. А боссу что-нибудь сочиним, не впервой… Эх, жаль только, что эта овца без колес меня оставила…»
До полуночи оставалось немногим более получаса, когда Наташа позвонила в дверь квартиры Ярославцевых. Ей открыла принаряженная Елена Михайловна. Едва увидев грустную Наташу, она радостно заулыбалась и закивала головой:
— Приехал, Наташенька, приехал, заходи…
Та шагнула за порог и растерянно обернулась к хозяйке — ее сына в коридоре не было.
— А… где же он, Елена Михайловна? — неуверенно спросила Наташа.
— Да здесь он, здесь… Только сейчас он… на крыше. Ты не удивляйся… Понимаешь, он, как приехал, стал тебе звонить, а ты не отвечаешь («Вот клуша, опять „мобильник“ дома забыла!» — мелькнула у Наташи досадная мысль). Ну, расстроился, конечно, вот и полез к себе на крышу…
Наташа знала об этой причуде Николая. Он сам, подсмеиваясь над своей странной привычкой, рассказывал ей, что особенно хорошо ему думается на крыше их старого сталинского дома. У него имелся ключ от чердака, и когда ему надо было что-нибудь спокойно обдумать, он забирался наверх и, словно взлетев над шумной, суетливой Москвой, погружался в свои мысли. «Мой сад камней» — так в шутку называл он открывавшийся с самой верхотуры затейливый узор из бесконечных — до самого горизонта — разномастных зданий, крыш, антенн и труб.
Наташа взлетела на последний этаж. Тяжелая металлическая дверь, ведущая на чердак, была приоткрыта, и она, с бешено клокочущей в висках кровью, задыхаясь от внезапно нахлынувшего невероятно сильного волнения, шагнула в пыльную, затхлую темень. Наташа на ощупь пробиралась все дальше и дальше, мимо грозно гудящих моторов лифта, через какой-то хлам сваленные грудой железяки, тряпье, обрезки труб, ящики и коробки — туда, откуда еле сочился слабый свет ночного города.
Выбравшись, наконец, на вольный воздух, огляделась. На самом краю крыши, у невысокого парапета, стоял, опустив голову, Николай. Он казался таким одиноким, неприкаянным и печальным, что от нахлынувшей к нему жалости у Наташи перехватило дыхание, сердце сжалось в комок и на глаза навернулись слезы. Она ступила на густо заснеженную кровлю, сделала один неуверенный шаг, другой, и вдруг…
— Коля!!! — сдавленно вскрикнула она и, разом позабыв обо всем на свете, опрометью кинулась вперед.
Мгновенно оглянувшись, словно только и ждал этого окрика, он рванулся ей навстречу.
Она прильнула к нему, изо всех своих сил прижалась к его груди, уткнувшись носом в мохнатый свитер, пахнувший почему-то яблоками.
— Я… я… — тихо всхлипывала Наташа, не поднимая головы. Она не знала, как сказать Коле о том, что не переставала думать о нем ни на минуту, что сходила с ума от тоски, то ждала его, ждала не три этих бесконечных дня, а всю свою не самую гладкую жизнь, что он ей бесконечно дорог и очень, очень нужен…
Николай осторожно отстранился и поднял ее лицо. Пристально глядя в заплаканные глаза, он негромко произнес осевшим от волнения голосом:
— Наташа, милая моя, хорошая… Я люблю тебя!
Весь мир сжался в горошину и утонул в его глазах, и для Наташи уже ничего не существовало, кроме этих карих, влажно поблескивающих, неотвратимо приближающихся глаз. Пар его дыхания на мгновение слился с легким парком, срывающимся с ее губ и, чуть помедлив, без следа растаял в ночном новогоднем небе — их губы слились…
Время остановилось. Поцелуй переходил в поцелуй, они не могли оторваться друг от друга ни на мгновение, словно позади были долгие годы невыносимой разлуки. На открытой всем ветрам крыше старого дома, на колючем новогоднем морозце, утопая в глубоком снегу, — они не замечали ничего этого, слившись в единое и неделимое целое.
Вдруг рядом громыхнуло, и с пронзительным визгом в небо взлетела ракета. Тут же следом — другая, и еще, еще… Все небо, как по команде, расцветилось огнями праздничного фейерверка, снизу доносились радостные вопли веселой, явно подвыпившей компании.
— Новый год… — почему-то шепотом сказала Наташа, прижимаясь к Колиному плечу. — А мы его и не встретили…
— Мы встретили его лучше всех, — возразил он. — Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь. Выходит, нам с тобой предстоит весь год целоваться?
— Нет, Коленька, не год, — с лукавой улыбкой ответила Наташа. — Ведь сейчас не только новый год наступил, но и новый век… Даже новое тысячелетие!
— Здорово! Значит, будем целоваться тысячу лет! — засмеялся Коля. — Я согласен, а ты?…
— Я тоже… — Наташа, смутившись, опустила голову.
Коля тоже опустил глаза и вдруг увидел голые Наташины ноги, выше щиколотки погруженные в снег.
— Наташка, ты с ума сошла! — вскричал он. — Ты что — босиком?!!
— В туфлях, — пробормотала она (переобуться после ночного клуба Наташа, понятно, так и не успела).
