По дороге к концу

l:href='#n_150' type='note'>[150] и, нагнувшись перед одним из самых безжалостных (хотя и не перед самым страшным из них, об этом позже) дверных проемов, споткнулся о порог и упал лицом вниз, причем удар пришелся на грудь. (Кувшин вдребезги, бутылка, к счастью, цела.) Через пару часов появились обычные симптомы радикулита, но нога у него не болит до сих пор. Как всегда, он преуменьшает серьезность собственных телесных страданий, что в этом, мной никогда до конца так и не понятном, человеке является одновременно выражением и стоического героизма, и обыкновенного бабства, а также простонародной глупости, из-за которой он может вылить в раковину дорогие лекарства; в высшей степени образованный и развитый человек, но, если это только возможно, еще более своенравный, чем мой дедушка с маминой стороны. (Чистишь ты зубы или нет, по мнению П., не имеет ничего общего с их состоянием: его мама, между прочим, зубы никогда не чистила, и в момент ее смерти они все были на месте!) Несмотря на то, что он — утонченный лакомка, он никогда не станет есть незнакомую пищу, более того, ест он раздражающе медленно, разгуливает в костюмах, шитых в далеком 1934 году, и в сношенной обуви, хотя в университете зарабатывает 1200 фунтов стерлингов в год плюс частные доходы в размере 800 фунтов (в то время как ему еще предстоит каким-то образом потратить 3–4 тысчонки доставшегося наследства), машины он покупает всегда подержанные, в которых вечно что-то ломается, умывается тряпичной рукавичкой, мажет волосы растительным маслом, по утрам сидит двадцать минут на горшке, слишком скромен, чтобы за кем-нибудь приволокнуться («кому я нужен-то»), хотя он довольно красивый мужчина и сохранил очень хорошую фигуру, самый гостеприимный человек из всех, кого я знаю в Лондоне, а может и вообще из всех, с кем я знаком, тратит золотые горы на еду и выпивку для гостей, но уже в течение шести лет подает к столу только португальское вино, на которое, Бог его знает, почему, подсел, и которое настолько крепко, что, в конце концов, все органы от него ослабевают, не последней причиной, по словам моего собрата по перу У. (и бывшего одноклассника П. по Вестминстерской школе), является то, что оно на восемь пенсов дешевле обычного божоле; он очень прогрессивен, но обставил дом частично унаследованной, очень разнородной мебелью в стиле ампир, из которой примерно половина при малейших передвижениях — и я не преувеличиваю — разваливается, к тому же в доме нигде и никогда не бывает тепло, а газовая колонка в ванной работает так же плохо, как и газовая плита на кухне; уверяет, что не может бриться электрической бритвой (хотя щетина у него очень редкая); отказывается понять, что существуют два вида морозильных шкафов, отличающихся системами, соответственно, абсорбции и компрессии, и, совершенно чудесным образом, читая четыре или пять газет в день, одну часть из которых он перелистывает, похрустывая утренним сухариком, а другую — чуть позже, в сортире, пропускает все сообщения о коммунистических преступлениях; а если еще подумать о том, что за все девять лет я всего лишь один раз с ним поссорился, правда, всерьез, из-за политики (Берлин, я там как раз только побывал), и — но там уж все висело на волоске — где-то с месяц тому назад почти поругался из-за кота; по-моему, тогда я сдержался только благодаря немыслимому усилию воли, с которым принудил себя промолчать, потому что иначе, конечно, взорвался бы. Коротко говоря, моя симпатия к этому человеку не знает границ.

У наполовину съеденного ржавчиной указателя, на котором уже невозможно что-либо прочитать (и который П., несмотря на то, что посетители иногда вынуждены блуждать в бесконечных поисках, до сих пор не сменил на приличную, черно-белую или белую с синим эмалированную табличку, потому что это будет для него слишком уж рациональным поступком), мы осторожно сворачиваем на разбитую дорогу, чтобы в том, что пока носит название sitting room,[151] а позже, возможно, будет переименовано в the study,[152] наконец открыть привезенную мной бутылку «Ват 69» и насладиться late afternoon sip,[153] тем временем опускаются сумерки, что придает саду, разбитому в чопорную клеточку, несколько унылый вид, и оттого я (но со мной это случается часто, если вокруг царствует тишина, и темнеет, и за окном ничего не видно) начинаю думать о деньгах, и сколько все это стоит или еще будет стоить, и, в особенности, не слишком ли много на то или иное потрачено, наконец, если бы у меня были деньги, потратил бы я их таким же образом или нет: в общем, ни к чему не обязывающие советы самому себе по капиталовложению, которые на самом деле могут принять настолько реальную форму, что я еще несколько минут буду сидеть и думать, как мне все это выплатить и погасить долги.

Слишком дорого или нет — вот, видите, вопрос, который отзывается во мне постоянным нытьем, чтобы я ни делал, о чем бы ни думал. В любом случае The Gunner’s Hut — прелестное загородное поместье. Оно представляет собой коттедж из семи комнат, построенный предположительно в шестнадцатом веке, окруженный изрядным участком земли, на котором располагаются сады, огород, конюшня, лесопильня и теплицы. П. на пару с двумя друзьями купил его в начале года за 3000 фунтов и, спрашивается, — ну, мне-то что? — переплатили они или нет, учитывая степень запущенности дома и земельной собственности на момент покупки, а также примитивность наличествующих удобств? Само здание пустовало в течение четырех лет и, когда я был здесь в первый раз вместе с П. на Пасху, изнутри было похоже на заплесневелый хлеб. Земля оставалась без ухода гораздо дольше, потому что в течение нескольких лет, предшествующих тем четырем, в доме жили американские офицеры военно- воздушных сил, которые служили на расположенном поблизости военном летном поле и в садоводстве радости не находили. Ну да, мне вот тоже нравится ухоженный садик, но, поработав в нем полчаса, я уже полумертвый. Это я так, чтобы сразу отнять у какого-нибудь глупого читателя надежду на антиамериканские или антинатовские высказывания. (Вышеназванное летное поле очень не нравится П., который, как я уже писал, является половинчатым советским почитателем и целым пацифистским капитулянтом в стиле «Все суета сует!», и он очень сердится по поводу реактивных истребителей, каждодневно с воем летающих над его головой, в то время как мне даже нравится на них смотреть и слушать — что я, естественно, не обхожу молчанием, — а моего собрата по перу У., который живет всего в 65-ти километрах отсюда, они наполняют каким-то удовлетворением: «The good weather brings them out»,[154] как он, кинув одобрительный взгляд наверх, утверждает.)

Ладно, значит, три штуки фунтов, но все покрыто плесенью, все поломанное, разбитое и прогнившее; локальное электроснабжение, вода подается при помощи колодезного насоса, а отапливается дом каминами тех времен, когда слугам платили гроши, а дрова вообще раздавали бесплатно. Подключение к общей системе электричества и водоснабжения, оборудование кухни и устройство центрального отопления на мазуте обошлось П. и его совладельцам, кажется, еще в 2200 фунтов сверху. Хорошо, округлим сумму в меньшую сторону, размышляю я, все равно получится где-то пятьдесят тысяч гульденов. А еще мебель, холодильник, оборудование, все нужно покрасить, поклеить обои, даже если стараться быть поэкономнее, на тысячу фунтов потянет, так что общая сумма будет около шестидесяти тысяч гульденов. Ах, черт, на одну только ренту с этой суммы я, при необходимости, смог бы прожить.

А как только я дохожу до этого пункта размышлений, возвращается старая, довольно бессмысленная мечта. И все же, чего только не бывает: представляете, если бы по капризу какого-нибудь безрассудного министра субсидии правительства на каждую страницу журнала возросли на 3 или 4 гульдена? Сейчас сумма составляет 4 гульдена, и, по всей вероятности, — невзирая на то, что в Бельгии платят уже 15 гульденов, как я слышал, — быстрее, чем на 1,5 гульдена в год она подниматься не будет, но представьте, если бы я писал каждый день, только писал и мог бы зарабатывать этим 250 гульденов в месяц? В следующем году мне стукнет сорок лет, но у меня предчувствие, что я еще смогу насладиться воплощением моего видения, что, в конце концов, через несколько лет, они дадут субсидии по два гульдена сверху на те четыре за каждые 400 слов, так что им помешает добавить к этой сумме, например, еще три гульдена? Смелость города берет, управлять значит брать на себя определенный риск, а будущее строят живые люди! Уже некоторое время, я слышал, они только и делают, что обсуждают и заседают, и даже говорят, что за стихотворения будут платить 25 гульденов за страницу, это, по крайней мере, больше, чем те 2,5 гульдена за одно стихотворение, о которых Вим Кан сказал, что «оплата может порядочно возрасти». Не то чтобы я только тем и занимаюсь, что пишу стихи, но кто знает, а дар — так его можно развить, посмотрите на Ван Гога, как он исстрадался-то! Боже мой, все из-за нищеты! Если я когда-нибудь с помощью человека, Бога или Древнего Змия (ведь, каждый борется за себя, а искусство ничего общего с политикой не имеет) смогу зарабатывать писательством 2500 гульденов в год чистыми, тогда мне придется пересмотреть все мои рассуждения и проверить достоверность рассказов о том, что на юге Испании можно неплохо прожить на 125 гульденов в месяц или даже меньше. Я этим россказням не верю и потому обдумываю, не поехать ли и