По дороге к концу

непонятным причинам практически ни одним смертным не посещаемый пляж и лег позагорать, ко мне подошла симпатичная, но, как и все домашние животные в Испании, недоедающая молодая овчарка, легла рядом со мной и, в конце концов, даже хотела проводить меня обратно в город; после двухкилометрового преследования мне пришлось с болью в сердце прогнать ее криками и пинками, мучаясь угрызениями совести, потому что кроме вина у меня ничего не было, ни еды, ни воды. Когда на следующий день я хотел искупить вину, собаку я уже не нашел, зато через некоторое время на пляже появились двое обнимающихся молодых — хотя возраст последователей Греческих Принципов изменчив, для верности всегда лучше прикинуть ближе к пятидесяти, чем к двадцати — людей, которые разлеглись на незначительном, без всякой на то необходимости, расстоянии от меня; один из них был некрасив и выглядел нездоровым, а другой — неплохо сложен, но тело его венчала весьма непривлекательная башка, смотреть на которую можно было лишь с трудом сдерживая отвращение; вскоре последний подошел поближе и, надеясь привлечь мое внимание, стал метать плоские камешки по поверхности воды, сопровождая каждый бросок горловым звуком; в ответ на это позерство я кивал, одобрительно ворчал, а несколько раз даже поаплодировал; естественным продолжением стали поползновения к разговору, с сопутствующим в свою очередь и с математической точностью предсказуемым приседанием возле меня на корточки, как это, например, с удовольствием делают молодые актеры и которое предшествует окончательному приземлению в течение последующих нескольких минут. (К тому времени его непривлекательный спутник, после небольшой словесной перепалки, перекинув через плечо свою розовую пляжную сумку, удалился в направлении Алгесираса.) Пока я рассматривал его вблизи, уверенность моя в отсутствии любого эстетического очарования росла, тем не менее, эта чудовищная смесь отвращения, ненависти, презрения, желания унизить, завороженности и любопытства вызывала невольное восхищение и вынуждала меня продолжать подбадривать его смутными улыбками, а когда его первые осторожные поглаживания самого себя через плавки перешли в обнажение и неприкрытое орудование значительным Жезлом, я просто должен был начать рассказывать «сказки», которые из-за недостаточного знания испанского и при наличии лишь одного, не оправдывающего надежд вспомогательного средства — словарика «Аула-Спектрум» за авторством С. А. Востерса — мне пришлось сократить чуть ли не до телеграфного текста (тут и там выскакивали слова на французском, он, оказалось, довольно хорошо понимает французский, но не говорит на нем), сказки, значит, обработанные для Пиренейского Полуострова, но по-прежнему содержащие основные, прототипические, древние истины, от которых, даже если вы их едва шепчете, дыхание партнера учащается: 1. что я склонен желать и обладать поочередно как chicas,[182] так и chicos. [183] (Любого сексолога, который сможет объяснить мне, на чем держится — и никогда не падает — этим сообщением вызванное возбуждение, я готов назначить Почетным Членом моей академии.); 2. что моему обладанию каждым мальчиком, конечно, предшествует хорошая порка, в которой он (то есть, наш онанист) может быть моим ассистентом; 3. что даже самый наглый и строптивый мальчишка станет орать в голос и звать маму, когда его будут наказывать, и так далее. (При этом: поздний полдень, морось за окном, мальчик, после того, как его разденут, будет смущен и напуган, а камера пыток, пахнущая сырой землей, в неизменном смертельно тихом внутреннем дворике, куда и лучик солнца не проникает.) Все это, как вы и сами понимаете, гораздо, гораздо сложнее и в действительности насчитывает по меньшей мере одиннадцать главных пунктов, но из-за нехватки времени я все упрощаю, сокращаю до эдакого Броуновского Движения.

После того, как я повторил это все речитативом, без определенного конца или начала, с употреблением всего семи или восьми ключевых выражений из пунктов 2 и 3 — метеорологические и градостроительные подробности по понятным причинам я в мой рассказ не включаю, — со стоном повиновения прижимая лицо к моей ступне, он извергнул свое преступно использованное семя — которое, как мы все знаем, должно служить лишь Продолжению Рода, поэтому регулярное соприкосновение с собственной Частью со временем наказывается поражением спинного мозга, головокружениями, параличом и нередко даже сумасшествием, — на плоский, напоминающий по форме почку, камень. (Все в одном, как я уже писал в предыдущем письме: как не велика была бы разница между многочисленными языками и народами, но от одного и того же рассказа, даже изувеченного переводом, в южной части Европы партнер судорожно закатывает глаза и из внезапно распахивающегося, беззащитно лепечущего рта его вылетает то же всхлипывание с придыханием насыщения, что и в Амстердаме: язык Любви интернационален, вот почему я также уверен, что войны быть не должно, на земле должен быть мир, нужен обмен опытом, нужно основывать как можно больше Клубов Гомосексуальных Индейцев и так далее, и быть того не может, чтобы «сенатор» — это, кстати, и название марки сигар — Алгра был со мной в этом не согласен. Может, я все-же как-нибудь зайду к нему, ничего плохого не будет в том, что я внесу в существование «его семейства» немного жизни и движения: по-моему, самое время.) Ну, делу конец, и он (не Алгра, а наш онанист), пряча свое достоинство, вновь обрел осмотрительность, с которой он, незадолго до свершения чуда, каждые несколько секунд бросал осторожные взгляды в сторону сторожевой будки, расположенной метрах в пятидесяти от нас, из нее жандарм Guardia Civil [184] наблюдал за побережьем — трудно вообразить более бесполезную службу, — хотя на таком отдалении и учитывая отражения лучей солнца с поверхности воды, тот просто-напросто не мог ничего рассмотреть. (У Жана Жене непременным продолжением стало бы обнаружение, задержание и сопутствующие этому унижения, в основном, из-за наличия в рассказе униформы, но я простой, здоровый парень из деревни, которого такого рода нововведения не интересуют, — это к сведению остальных членов Палаты Народных Депутатов, иначе в нашем уютном болоте, в котором редко случается что-нибудь интересное, наверняка опять начнется перебранка по поводу выбранных мною предметов описания. Вот потому: если «сенатор» Алгра, его коллеги по фракции, да кто угодно, думают, что субсидия в 1? цента за слово заставит меня порождать «формирующие сознание тексты» о созревающих хлебах, о любви между молодым земледельцем и его невестой-крестьянкой, ее беременности и последующем материнстве, то они ошибаются. Даже если субсидия вдруг изрядно возрастет, я не думаю, что смогу писать подобное, ведь Тот, Что держит звезды в Своей ладони, — этот образ многих наполняет почтением, но ведь для Него это сущие пустяки, вы когда-нибудь над этим задумывались? — сотворил меня таким, какой я есть, и я исхожу из того, что Он же мной управляет: у меня это в крови, приказ есть приказ, вот моя точка зрения, так я думаю.)

Впоследствии он представился как бесфамильный Антонио (все в Одном, II) и поинтересовался, католик ли я. Нет, не католик. Тогда euangelico? [185] Нет, и не евангелист. А кто же? Мое сообщение о том, что я самого себя причисляю к cristiano,[186] но ни к одной церкви не принадлежу, стоило ему приступа нервного смеха, который он внезапно, видимо, по соображениям благовоспитанности, подавил, а после задал решающий вопрос: верю ли я в la Virgen?[187] Еще бы, да, представляешь! Очевидно, успокоенный, он рассказал мне, что именно сегодня празднуется Вознесение, заблуждение, которое я не смог выбить из его головы: разве не сегодня вечером, в Алгесирас, пройдет посвященная ей процессия? Я оставил попытки исправить ложное представление, и, кстати, не так уж это для меня было важно. (Именно в этом вопросе я никак не могу прийти к согласию с моими «реформатскими братьями», которых так раздражает почитание Богородицы. Я не понимаю их возражений до конца, потому что сам нахожу это прекрасным. Бог Един, еще бы, и проблема, во скольких Ипостасях Он Себя проявляет, по-моему, имеет второстепенное значение — одной Ипостасью больше, от этого никому хуже не станет: лучше больше, чем меньше, это я так. Поэтому меня не раздражает, что в любой испанской церкви за обязательным, но непременно крохотным крестиком на алтаре видишь огромную пристройку — на которую падает свет сквозь специально для Нее сконструированный стеклянный купол на крыше, — где, выполненная, по меньшей мере, в человеческий рост и всегда окруженная неимоверным количеством цветов, плывущая на серебряном полумесяце, стоит Матерь Божья; продолжая ряд сообществ и фирм «Сестры Артемида и Диана», «Селена», «Церера»,[188] «Наследство Вд. Исиды»,[189] она восседает на троне; сегодня она мыслима только де-факто как заступница однако, завтра де-юре станет Со-Избавительницей, а не пройдет и века, как Четвертой Ипостасью Божьей В Таинстве Земном, как я это, в своей скромной теологической системе предварительно определяю. Все на духовном уровне, я вовсе не хотел обидеть инакомыслящих.)