не мог, и оттого казалось, что он думает о чем-то постороннем. Чарли громил тех, кто дал слабину.
— Не торопись с выводами, — сказал Норман. — Выбор не из легких. Отказаться от полутора кусков в неделю ради чести и ради людей и идей, в которые больше не веришь…
— Чарли, Норман хочет сказать, что тебе и близко не светило столько получать в Голливуде.
Чарли положил руку на лоб, точно припарку.
— Я мог бы так поступить, — сказал он. — А ты так и поступил.
— Чарли, да я получал в университете всего-навсего сотню другую в неделю. Мало того, эта работа мне осточертела.
— Переменим тему, — сказала Джои.
— Что ж, как бы то ни было, мы тут. — Чарли сжал колено Нормана, расцвел улыбкой. — Мы с Джои. Пятнадцать лет прошло, а мы все еще вместе. Никогда не вешаем нос, никогда не падаем духом. Такие канадские весельчаки-бодрячки.
Они дружно засмеялись.
— Сколько лет мы не виделись, Норман? Пять.
— Шесть, — поправила его Джои.
Норман рассказал им про Ники. Сказал, что они могут пока что пожить в его квартире.
— Что за город! — сказал Чарли. — Я знаю, мне он понравится. Правда-правда. Я чую, мне тут повезет. — Он усмехнулся. — Ты еще не читал мою пьесу. Прочтешь — закачаешься. Салли от нее в восторге.
— Салли?
Джои объяснила, кто такая Салли. Сказала, что они познакомились на пароходе. Чарли сообщил, что пригласил ее на субботнюю вечеринку к Сонни Винкельману.
— Вот и хорошо. — Норман вынул из кармана письмо. — Вы не против, если я попрошу шофера остановиться у ближайшего почтового ящика? Хочу отослать письмо Ники.
— А что, чуть позже никак нельзя?
— Нельзя, — сказал Норман, — никак нельзя. Мой брат Ники для меня первее всего. У него завтра день рождения.
Когда плотные наслоения облаков, нависших над серыми бараками Kaseme[20], внезапно прорвало солнце, Малкольм Гринбаум, кряжистый парень с большим открытым лицом, поддернул брюки локтями. Малкольма одолевали чирьи. Его толстая бугристая шея была забинтована.
— Заруби себе на носу, — веско сказал он, — идешь в город, изволь вести себя достойно, чтобы не уронить за границей звания воина Соединенных штатов Америки.
В ответ по веснушчатому лицу Фрэнка Лорда маслом растеклась улыбка. Но Ники насупился. Ему не нравилось, когда Малкольм, пусть и в шутку, попрекал его тем, что он слишком уж деликатничает. Он не хотел, чтобы его считали «другим».
Парни перебежали улицу и вскочили в армейский автобус. У окна там уже сидела Милли Демарест, прехорошенькая блондиночка, руководившая обучением штатским профессиям.
— Привет, ребята, — уронила она, точно пепел с сигареты стряхнула. — Куда путь держим — в город?
— Попала в точку.
Когда автобус выехал из ворот казармы, Фрэнк сказал:
— А у Ники сегодня день рождения.
Фрэнк Лорд был высоченный малый под метр девяносто с огненно-рыжей шевелюрой. Он никогда не сквернословил. Ходил слух, что его отец — баптистский пресвитер. Фрэнк играл на банджо. Такой, во всяком случае, ходил слух. А еще ходил слух, что его брата повесили, но точно никто ничего не знал. Разве что Ники. Фрэнк больше помалкивал, о себе сообщил только, что, как отслужит, пойдет учиться на фармацевта. А это был уже не слух.
— Ну и сколько же тебе лет? — спросила Милли.
— Шестнадцать.
— Ведешь ты себя соответственно, — сказала Милли.
— Touche[21], — сказал Малкольм.
Огромные американские машины — демонстрация, пусть и неумышленная, благосостояния победителей — были кое-как припаркованы по обе стороны Грюнвальдерштрассе. Выглянув в окно, Ники увидел привычную картину: компания армейских жен в бигуди и джинсах уныло потягивала пиво в саду Gasthaus’a[22].
— Брат Ники прислал ему на день рождения сто долларов, — сказал Фрэнк.
Ники был худощавый, долговязый, нескладный, с коротко стриженными светлыми волосами и задумчивыми синими глазами.
— Брат Ники — отсталый тип, — сказал Малкольм. — Не может простить чувакам наших лет, что мы не сложили головы в Испании и все такое.
— А что, твой брат — коммунист? — спросила Молли.
Ники скорчил обиженную гримасу.
— Мой брат — писатель-парафразист, — сказал он.
— Что-что?
— Объясни ей ты, Ума палата.
— Парафразист — это писатель, который прочтет рассказик в «Колльере», перепишет его, толкнет в «Сатердей ивнинг»[23] и огребет хорошие башли. Верно я говорю?
— Молодой человек, — сказал Ники, — за этот ответ вы получаете бар со встроенным в него «кадиллаком», а также один из трех Филиппинских островов — на выбор. Не рискнете ли ответить на следующий вопрос — выигрыш шестьдесят четыре доллара?
— Будет вам, — сказала Милли. — Вы что, не можете просто ответить на вопрос?
— Мой брат, — сказал Ники, — профессор, преподавал английскую литературу, пока его не разоблачили как агента Кремля. Выявили это путем пристального изучения его налоговой декларации. И тогда брата уволили. После чего один издатель стал ходить за братом по пятам — так ему хотелось опубликовать его исповедь. Но брат публиковать исповедь отказался. И в тот же день Норман Прайс сделал заявление, уже ставшее историческим: «Лучше быть левым, чем вице-президентом»[24]. — Ники глубоко затянулся сигаретой.
— А что дальше? — Хорошенькая руководительница засмеялась.
— Его выслали в Канаду. — Солдат еле заметно подмигнул. — Оттуда он перебрался в Европу, где обретается и сейчас, переменил род занятий — теперь он охотится за охотниками на ведьм. Точнее, золотко, мой брат составляет список головных антикоммунистических организаций для компании «Голливудские халтурщики в изгнании, инкорпорейтед». А вышеупомянутые сто долларов — плата за молчание. Золото Москвы. И я — ее мюнхенский наводчик.
— Сто долларов — большие деньги, — сказала Милли. — А Пегги об этом знает?
— Пегги его достала, — сказал Малкольм.
— А вдруг Пегги надоело, что Ники то и дело норовит подцепить каких-то немецких бродяг? Что, если Пегги, — обратилась она к Ники, — уже подустала от твоих выходок…
— Да ладно, — сказал Ники, автобус тем временем остановился. — Заглянем в «Американский дом», посмотрим, как там и что.
В креслах, расставленных по просторному вестибюлю клуба «Американский дом», развалились солдаты, из музыкального автомата несся вопль какого-то вахлака:
