должен спину гнуть, а именно перед ним, своим государем.
Вельский говорил еще что-то, но Иван Васильевич не слушал. Память увлекла в прошлое. Вспомнился случай из того времени, когда ему исполнилось двадцать лет, и он только начинал царствовать. Смутное было время, неспокойное. Ближние бояре не принимали юного царя всерьез, за спиной творили темные делишки, нисколь с ним не советуясь. Он видел их гнусные улыбки, насмешливые глаза и громкий, непочтительный говор в его присутствии. Будто и не царь он вовсе, а так, дитя неразумное. В боярской думе да на совете все кричали, орали, не обращая внимания на помазанника божьего. Тогда и родилась эта злоба и бешенство против спесивых, толстых, обрюзгших бояр. Вскоре они умылись кровавыми слезами, но все это началось не враз.
Душа его находилась в смятении, он искал способы повелевать и искал совета. Много мест посетил, прежде чем однажды оказался в Песношском монастыре. Там за крепкими стенами не первый год томился бывший Коломенский епископ Вассиан Топорков. Ранее был тот любимцем великого князя Василия Ивановича, отца Ивана, но впал в опалу. Любопытства ради решил посетить юный царь узника, на веки вечные заточенного в монастыре. Старик был совсем седым, с бородой ниже пояса и проницательными глазами, в которых, несмотря на преклонные годы и долгое заточение, не потух свет. Он спросил его тогда: «Как я должен царствовать, чтоб вельмож своих держать в послушании и повиновении?» Старик долго молчал, потом поманил царя к себе пальцем и прошептал на самое ухо: «Если хочешь быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя, потому что ты лучше всех. Если будешь так поступать, то будешь тверд на царстве и все будешь иметь в руках своих. Если же будешь иметь при себе людей умнее себя, то по необходимости будешь послушен им». Понял Иван, что нашел то, что искал. Он растрогался, поцеловал старца в щеку и сказал: «Если бы отец мой и был бы жив, то и он такого совета мне не подал бы!»[6]
С тех пор прошло много лет, но слова эти Иван Васильевич запомнил. Истину изрекли уста заточенного старика, и не единожды он убеждался в этом. Со временем смог он примучить бояр. Кого отдал псарям, кого порубили охочие до всяких забав опричники, кто — как Ванька Курбский — сбежал в заморские земли. Ну, а те, кто остались, теперь со страхом смотрят на него и во всем послушны. Прав был Вассиан Топорков! Прав!!!
Вернувшись из воспоминаний, Иван Васильевич перебил неторопливую речь Вельского:
— Еще что?
Вельский, запнувшись, замолк на полуслове, но тут же изрек:
— Васька Колычев до тебя государь просится. Речет, что слово имеет.
Иван Васильевич память имел цепкую и поименно знал почти все боярские роды. Даже тех, чьи кости давно уже сгнили. Поэтому вспомнил враз.
— Это который? Не из Борисова ли?
— Он, государь.
— Чего ему надобно? Прознали?
— Уличен в измене. — Вельский склонился к голове царя. — Донесли, что тайно сносился с ляшскими послами. Хотели схватить, да оплошали — в бега подался Васька. А не далее, как пару ден назад, был опознан в Москве. Гришка, холоп его беглый, и опознал хозяина своего. Шепнул словцо дьякам Разбойного приказа. Ну, а те теперь уж не оплошали. Ваську тут же схватили и в холодную. Но успел он крикнуть слугам твоим верным, что имеет слово тайное для государя. Потому и не бит пока батогами… Твоего решения ждем, государь.
— Кто донес, что зло умышлял?
— Подьячий Гришка Колыванов. Слышал-де он разговор случайный. Якобы двое послов ляшского короля Сигизмунда склоняли боярина одного к измене. Хотели они, чтобы тот вражьими тропами провел воинство их под самые стены Коломны. А они, под покровом ночи, тот город возьмут, пожгут да пограбят. Людишек, ежели успеют, кого в полон уведут, а кого и посекут. Васька этот якобы согласие дал то злодейство свершить.
— Как прознали, что Васька это, а не шпынь подосланный? — заинтересованно спросил Иван Васильевич. Любил он, когда подобных злодеев, коих на Руси от века в век хватало, ловили. Измена везде и, стоит глаз опустить, не доглядеть — и очутишься брошенным на поругание озверевшим злыдням. Оттого и окружил себя непобедимым опричным воинством.
— Так Гришка и указал. Любопытство его взыграло, он возьми да и выгляни из-за угла. Ваську-то и признал. Видал он его единожды в приказе. Признал и нам шепнул. Мы за ним, а тот в бега. А вот сейчас, хвала Господу, словили.
— Подьячего допросили?
— Как и положено, государь. Под батогами от слова своего не отступился, все как есть рассказал. Он, дескать, это. Васька. Родовитый боярин Колычев.
— А что ляхи?
— Посекли их, когда была послана за ними вдогон сотня детей боярских. Не хотели сдаваться и полегли все до последнего.
— То ладно! — Царь остался доволен. Хотя и дали промашку в первый раз, зато вдругоряд поймали. Главное — злыдню утечь не дали. — Хвалю. А что холоп?
— Сидит, награды дожидается. За то, что выдал беглого преступника… Как поступить прикажешь?
Иван Васильевич устремил взор на окно, забранное венецианским стеклом. Там, за стенами, шумел город — непокорный, буйный, требующий постоянного его, царского, пригляда.
— Гришку заковать в железа. Это вместо награды ему будет. Неча бегать от хозяев… И так беглых хватает на Руси-матушке! Ваську отдай Малюте. Мне до него дела нет. Пусть вызнает все и, если правда то окажется, что зло умышлял, тогда на дыбу его.
Вельский склонился еще ниже, прошептал почти в самое ухо:
— Прости меня, государь. Но мнится мне, что оболган Васька этот. Потому и хочет просить милости твоей.
— Крутишь ты что-то, Богданка! — Царь сдвинул брови. — Ты ж только мне толковал, что подьячий правдивость свою под пыткой доказал! А теперь сомнения имеешь?
Опричники вмиг напряглись, смотрели зло, с ненавистью, готовые по первому слову государя кинуться вперед и рвать на части бывшего царского любимчика. Бояре, кто был рядом, потупили глаза, пряча злорадствующие ухмылки.
Вельский легко предугадывал настроение царя. Знал когда обратиться с просьбой, а когда лучше держаться подальше, чтоб не навредить себе. Потому и держался столько лет возле государя. Сейчас он понял, угадал, что гнев царя напускной, показушный. Сегодня царь не склонен проливать кровь, и Вельский как никто другой знал это.
Оттого и решил он сказать ему про Ваську Колычева. Да и что греха таить, не бескорыстно. Успел тот сунуть ему перстень красоты неописуемой, красовавшийся сейчас на большом пальце ближнего боярина. И шепнул, что отблагодарит достойно, если удастся выйти из Разбойного приказа. Виновен Васька, аль нет — жизнь покажет. Куда ему деваться от верных слуг царевых? Надобность будет, везде сыщем — нигде ему не укрыться. Но почему-то думал Богдан Яковлевич, что и действительно — оболгали завистники Ваську, оттого и попал тот в застенок пыточный.
— Милости он твоей просит. — Вельский склонил голову еще ниже. — Прости никчемного раба своего, что взял на себя смелость помыслить о недостойном. Тебе решать государь, прав он или нет.
— Милость моя всем нужна, — проворчал Иван Васильевич, успокаиваясь. — Да только меня кто помилует?.. Один лишь только Господь, если будет на то его воля… Настырен ты, Богданка. Ну, да ладно, зови Ваську! Послухаем, как тот будет изворачиваться.
Ваську ввели, бросили на колени перед царем. Тот сделал попытку приблизиться, но один из опричников наступил на полу запыленного кафтана. Затрещала когда-то дорогая материя.
— Оставь! — Иван Васильевич шевельнул пальцем, и опричник отошел, не сводя настороженного взгляда с преступника. Кто знает, что у того на уме. А ну как — кинется на царя? Охрани Господь от такой напасти!
Васька подполз, прикоснулся губами к царевой золоченой туфле.
