на выяснение отношений. И когда у него стала работать Неля, он понял, что ему повезло. Домашние заботы перестали существовать для него.
Вот так он «делал» свою взрослую жизнь: что задумывал, то через некоторое время и свершалось. И все это началось именно с устройства его дома. Того дома, куда он наконец сегодня добрался и открывал тяжелую двойную дверь. Крепость. Бастион. Цитадель. Скорлупа — пусть даже так. Зонтик, обувь — все в прихожей по местам, по ячейкам. В спальне — костюм в шкаф-купе и быстрее — б-р-р, прохладно — в пушистый пуловер, джинсы. М-да, лето не лето. Нуте-с, что там у нас в холодильнике, что приготовила мастерица Неля? Курица по-грузински, салат… Чайник еще не остыл, но все же подогреем.
Степанков, поглядывая в окно, со вкусом расправился с курицей. Он пытался выкинуть из головы сумбур из отрывочных эпизодов сегодняшней странной встречи, несостоявшегося свидания с Михаилом и чего-то неясного, смутного, надвигающегося, чему он еще не знал названия… Следуя давно заведенному ритуалу, плеснул в широкий стакан любимого «Бифитера», добавил немного тоника и пару кусочков льда. Пора в «шоу-рум», как это теперь называется. А проще — в небольшой уголок в гостиной, на мягкий кожаный диван, вытянуть ноги, пригубливать джин и выбивать утренние мысли бредом дневных теленовостей, развлекательных шоу, боевиков и прочей дребедени. И здесь Степанков любил то, что имел: вместо телевизора на стене висела плазменная панель в серебристой раме. Подобрана она была точно по размерам пространства, строго по интерьеру. Строго, чтобы он, Степанков, глядя на это чудо техники, оставался доволен этой панелью, этой квартирой, этой жизнью, этим самим собой…
Дорогой агрегат, напрягая все свои возможности, пытался угодить хозяину: эротические страсти, бешеная перестрелка из всех мыслимых и немыслимых видов оружия, кувыркающиеся и взрывающиеся машины, террористы, землетрясения, наводнения, пожары… Щелк-щелк… По «Культуре» на фоне надутых гигантских средств одноразового пользования или похожих на них предметов нудно предвещают гибель русской литературы. Щелк-щелк… «Секс в большом городе»… А перед глазами — худая женская фигура, острые плечи, руки, подрагивающие пальцы, смятый пластмассовый стаканчик, разлитый чай, выцветшие грустные, все понимающие глаза… Лизонька — необычайно одаренный ребенок… Мила не знает, что я пошла… Шаль. Пуховая шаль, стянутая на груди. Да отцепись же ты — щелк — и нет «Секса в большом городе»… И плотный затылок Михаила в окне «Пирамиды»…
Позвонить? Нет, не сейчас. Михаил… Мишка… Большой друг из прошлого.
Прошлого, которое в последнее время зачем-то настойчиво преследует его. Прошлое, от которого хотелось уйти, избавиться. Но это его прошлое, он там был не один, был частью чего-то большого, гораздо большего, чем он сам. А сейчас в гигантском городе — он один… Нет, от этих мыслей просто так не отделаться. Попробуем сосредоточиться… Сосредоточиться… Скажем… Степанков покрутил в руке стакан… Сосредоточимся, например, на джине. «Бифитер». Да, «Бифитер» приятнее «Гринлса» и «Гордонса»… Тоник лучше израильский, без сахара, и хинин натуральный. Вот так, немного берешь в рот и, не глотая, проводишь кончиком языка по деснам, небу… Прислушиваешься к ощущениям… Глоток… Ждешь… Вот только теперь начинают работать ступеньки послевкусия. У каждой ступеньки свой оттенок. Чем больше этих ступенек, тем ценнее напиток. Не только, кстати, джин. Ликер, десертное вино, херес, мадера, портвейн, бастардо… Коньяк и ром распознаются и оцениваются несколько иначе… Степанков улыбнулся, вспомнив то ли анекдот, то ли где-то вычитанное: в Штатах нашего шпиона разоблачили из-за того, что тот пил джин зимой. Джин — традиционный освежающий летний напиток. Хотя кто сейчас этого придерживается…
Степанков поежился: м-да, лето… Прохладно… Когда-то, давным-давно… когда он был еще маленьким, мама каждую субботу подставляла табуретку к огромному, как мамонт, шифоньеру, доставала шаль, аккуратно завернутую в пакет. Это была большая и очень пушистая шаль, которую связала бабушка. Пряжа была из особого козьего пуха, ее где-то заказывали, откуда-то привозили. Перед тем как совершить покупку, женщины долго обсуждали достоинства разных видов шерсти, сравнивали цены. Он помнил эти разговоры. Теперь-то он понимал, что это была, видимо, очень дорогая вещь. Мама берегла ее и вынимала из пакета по субботам. Да еще несколько раз надевала на родительское собрание и семейные праздники.
Достав шаль, она усаживалась у телевизора, включала любую программу, брала особую массажную щетку, которой, кроме мамы, никто в доме не имел права пользоваться. Такие щетки дарили на работе на Восьмое марта профсоюзные комитеты. Мама берегла свою «массажку» и говорила мужчинам: «А вам, лысым, нечего. У вас есть пять пальцев». Отец, который до самой смерти так и не стал лысым, не обижался, ему нравилось, как мама шутит. А она бережно расчесывала шаль, и та становилась еще более пушистой, ворсинки поднимались и стояли, пошевеливаясь, как живые. А когда шаль сворачивали, то получался большой кот, вздыхающий во сне. Мама же бережно вытаскивала из щетки пушинки и складывала их в отдельный мешочек, который хранился там же, на шкафу. Приходила бабушка, и мама отдавала мешочек ей: бабушка добавляла пух к шерсти, из которой вязала шапочки и шарфики.
По субботам мама, завернувшись в шаль и уже готовая к выходу, совершала еще одно действо, которое Володя помнил и теперь. Она доставала откуда-то маленький флакончик «Красной Москвы», бережно открывала крышечку, каким-то особым, изящным движением запускала мизинчик именно в крышечку флакона и легко и коротко прикасалась к шее, где-то за ушами. Флакончик этот, казалось, был нескончаемый. Но однажды Володя увидел, как мама подошла к умывальнику и капнула в пузырек несколько капель воды…
Летом, перед выпускным классом, Володя пошел на комбинат. Всю свою первую зарплату он истратил на какие-то совершенно сумасшедшие французские духи и подарил их маме. Она заплакала, забыв даже поблагодарить сына.
Вспоминая это, Степанков дважды добавлял в стакан джин с тоником, но не пьянел, а становился только задумчивей. Ну, надо же, как он сделал сегодня стойку на шаль, и там, в этом «Русском бистро», он смотрел на старую женщину и вспоминал свою рано ушедшую мать, вспоминал своего отца, глубоко погружался в прошлое. И опять, как зубная боль, как невырезанный аппендикс, назойливо ныло воспоминание о несостоявшейся встрече с Михаилом… К отцу у Володи было особое отношение, странное для сына. Обычно мальчишки хотят казаться похожими на главного мужчину в доме, подражают ему. У них же все выходило сложнее.
Суббота в их городе была особенным днем. Вечером они с мамой ждали, когда возвратится отец. Как правило, он приходил сильно навеселе, «подвыпимши». В Москве Володя такого слова в своем окружении даже не слышал, только видел иногда из окна машины, как, шатаясь, бредут по вечерам мужчины в рабочей одежде. Но тогда в их городе в таком состоянии в субботу возвращались все нормальные мужики. Они работали на комбинате. А это тяжелый труд.
Всю неделю отец не высыпался и очень уставал. И по субботам они с друзьями собирались возле маленького магазинчика на их улице. Там была беседка. Мужчины пили пиво. Каждый приносил что-то из дома. Кто — рыбку, кто — колбаску. Это было — их время, и никто не мог посягнуть на него.
Такие посиделки не осуждались: по всему городу там и сям сидели люди. Сидели на лавочках, пили пиво, разговаривали. Бутылка водки появлялась очень редко. Распитие спиртных напитков в общественном месте строго каралось. Направляли бумагу в цех, лишали премии, вычеркивали из профсоюзных очередей на всякий, даже малый дефицит. И мужчины наслаждались тем, что выпивали по нескольку литров пива, шумно беседовали, иногда играли в домино. Вечером отец возвращался домой пьяненьким. Но в отличие от других — не буянил, был тихий, может, даже тише, чем в трезвом виде.
Это стало традицией: он с порога целовал сына в лоб, целовал жену, пил крепкий чай и, несмотря на его крепость, сразу же засыпал, едва добравшись до кровати. А мама спускалась во двор. Туда, где собирались такие же жены работяг, как она. Усаживались на длинную лавочку, доставали мешочек с семечками, и начинался бесконечный разговор. Женщины перемывали косточки обитателям всего двора, рассказывали о себе, о своих мужьях. Иногда плакали. Расходились поздно вечером.
Когда мама возвращалась, он брал ее шаль, забирался с ногами в кресло, смотрел телевизор и думал, что не станет таким, как отец. Хотя он любил отца. Это был ласковый, спокойный человек и в трезвом виде, и во хмелю. Но Володя видел, что отец страдает. Страдает от самой жизни, от того, как она устроена. Отец на войну не успел, ни в какие интересные поездки не ездил, ничем особенно не увлекался. И хотя алкоголиком не был, выпивал понемногу регулярно. А вот после того как он исчез из их дома, из города, а потом, спустя годы, вернулся, запил сильно. К тому времени его жена, мама Володи, уже умерла, он был на
