самодержец им тоже дал, насквозь непонятное, и хорошо, что не прижившееся, а то без чарки и не выговоришь, уж больно страшное, как рычание голодного волка, — «карронада».
Петергоф
— Что же ты со мной сделал, муж мой?! — тихо прошептала Екатерина Алексеевна, глядя на императорский портрет в полный рост. На нем ее Петр Федорович в новом, строгом и простом военном мундире, чуть прищурившись, смотрел прямо в глаза, многозначительно положив руку на эфес шпаги. Той самой, что даровал ему дед, король шведский Карл.
Ровно восемь лет, день в день, прошло с того часа, когда она сидела здесь же, терзаемая ожиданием и молоточками в голове — «завтра, все будет завтра». И он пришел, этот счастливый миг, когда ее возвели на престол величайшей державы, когда в светлый день ей присягнули все жители столицы, Сенат, церковники, гвардия…
Она тогда знала — ей уготовано великое будущее и слава, но сладкий сон длился всего лишь миг и окончился кошмарным пробуждением. Потерять одним разом все! И честь, и кровь, и надежды. Рухнуть в самую пучину безысходной тоски. Что это было? Наваждение? Морок? Безумие?
Като отдавала себе отчет — с того самого дня, когда ненавидимый ею муж предложил ей на выбор: жизнь или… Нет, не смерть, хотя это для него разрешало многие проблемы и было бы лучшим исходом.
Петр Федорович предложил совсем другое — прозябание и терзания самой себя вечность или начать с чистого листа, получить другую возможность и жить, и царствовать, но быть вечно второй, в его тени.
Кто ее осудит за то решение? Она полностью расплатилась перед Всевышним по старым долгам, полностью, с немыслимыми процентами. Ее измены, вечный грех, терзания совести — ведь они были венчаны перед Ним — все ушло, оставив опустошенность.
Боже мой, как она тогда его ненавидела, но как тогда и восхищалась! Петр за эти дни стал совершенно
Петр был достоин в этом своего деда-тезки, тот тоже был вечным тружеником на троне. Като беседовала со многими сановниками, хорошо знавшими первого императора, и сделала парадоксальный вывод — тот Петр действовал больше по наитию, без четкого плана, будто пытался воплотить в жизнь свои детские мечтания, метаясь и переделывая.
А его внук холоден и расчетлив — ставит цель, вырабатывает план, рассчитывает прилагаемые усилия и средства и твердо стремится к выполнению. И все это без надрыва народа, без лишних тягостей, как бы играючи.
За это она безмерно уважала мужа и даже боялась его, хотя знала, что не дает поводов к наказанию. Не было только одного — любви. Като с тщанием выполняла супружеский долг, родила двух сыновей и дочерей и сейчас с удовольствием заново пребывала бы в тягости — но муж отбыл на войну, а она осталась здесь, с маленьким Константином, которому только восемь месяцев исполнилось, и со старшим, семилетним Александром. А так бы была с ним, как и та Екатерина Алексеевна, что из грязной чухонской девки стала императрицей всероссийской.
Да, она честно и верно выполняла свой долг перед императором и мужем, но плата была одна — Като не любила супруга, да и не могла его полюбить так, как Бецкого, Понятовского или Гришеньку Орлова. Первые двое затронули ее как женщину, а в объятиях Гриши она почувствовала себя счастливой в тот день, когда он ее возвел на престол. А вот Петр…
— Что ты со мной сделал, муж мой? — Екатерина Алексеевна снова посмотрела на портрет. — Почему ты мне дал вторую молодость, снова превратив в маленькую Фике, но не дал любви? Дай мне ее почувствовать, я женщина, я хочу жить и любить!
А может, все дело в том, что император отсек от нее сына, греховный плод ее от Гриши? Что с ним? Как он, жив ли — любая мать терзается о сыне, и она тоже мучилась, хотя понимала, что в интересах законных детей и империи ей следует забыть о нем!
Но как?!
Это и отравляло жизнь, не давало почувствовать кипения к супругу, хотя тот этого был достоин как император, как вернейший муж и достойный мужчина, неутомимый, заботливый, внимательный и ласковый. А ведь он сейчас на войне, а там стреляют и убивают, а Петр не из тех, кто прячется от схватки!
Екатерина Алексеевна непроизвольно вздрогнула — она испугалась за него. Ведь случись что — налаженная жизнь полетит кувырком, на престол самодержавный ее не возведут, тайное завещание императора преданные ему генералы будут соблюдать свято!
Юконский острог
— Что же ты обманываешь меня, братец! Говорил мне — всего восемьдесят фунтов намыли?! Я чуть пупок не надорвал! Тут мы вчетвером и со Шванвичем в придачу котел сей не подымем! Ну и шуточки у тебя…
Алехан жизнерадостно засмеялся, блестя глазами и держась руками за живот. А на золото и не смотрел — в глазах не было алчного блеска.
— Это ты про фунты сам сказал, я про них не молвил! — Григорий заржал в полный голос. — Пуды это, пуды, брат. Золотишко — оно вельми тяжелое, полное ведро только я здесь могу приподнять, целых десять пудов весит!
Братья отсмеялись — только никто им не вторил. Прибывшие с Алеханом мужики, казаки и индейцы устало лежали или сидели, а туземное население острога оживленно суетилось.
— Откуда их у тебя столько, баб? Ваши, что ли?
— Приблудился тут один род, наше покровительство приняли. Тут страсти еще те кипят — вроде народца мало, а войну промеж собой такую ведут, что перья в разные стороны летят. Да еще эти тлинкиты так и рыщут…
— Тлинкиты? — Глаза Алехана полыхнули недобрым огнем. — Они к вам сюда добрались?
— Рыщут, пакостники! — В голосе Григория звякнул металл. — Ваську Звягинцева насмерть вбили и двух мужиков. Еще троих поранили, еле выходили. И сейчас где-то неподалеку их шайка ошивается!
— Нас третьего дня, на прошлой седмице из луков обстреляли. Казаку в руку попали, гноится до сих пор. А стрелы те тлинкитские, мои алеуты их признали сразу!
— Псы! Они и чукчи два сапога пара, воинственны до жути! — резанул Григорий. — Надо бы им урок дать, чтоб надолго запомнили.
— Дадим, Гришенька, дадим. Для того я сюда пришел. Мы с них за брата Володю кровью немалой возьмем…
— Угу! — Голос старшего брата чуть зазвенел от сдерживаемой ярости и больше походил на тихий рык матерого волкодава.
— Нас, гвардионцев, и так здесь мало, полста душ всего. Семерых за прошлый год потеряли и в этом троих. Зато сейчас мы им покажем, где раки зимуют! Тем паче есть теперь чем!
— Ты что-то привез, Леша? Получше наших фузей? — Григорий с явственной надеждой выдохнул воздух.
— Намного лучше, тут сравнивать нечего. Подарок Петра Федоровича!
— Из Петропавловска привезли?
— Щас! В Петровскую крепость в сентябре прошлом бриг пришел. Наш, Гриша, бриг! Из Петербурга!
— Да ты что?!! — Григорий подскочил с чурбачка. — Как он добрался?
— В позапрошлом году вышли, пятнадцать месяцев моря-океаны бороздили. Капитаном у наших англичанин был, они мастеровитее наших лаптей, морское дело дюже хорошо ведают. Но помер в пути, болезный, и из экипажа четверть матросов души свои Богу отдали. Половина больные, прямо страсти египетские. Однако счастливчики, в рубашке родились…
