Петропавловск
— Не может быть?! Да откуда он взялся?!
Иван Орлов испытывал жгучее желание протереть глаза. Еще бы — кто-кто, но чтоб старый «приятель» Шванвич в эту даль приплыл?
— Опять морды бить друг дружке будем! — наконец поверил собственным глазам Орлов, машинально потер скулу, оскалившись радостной улыбкой. Девять лет назад тот ему славно «салазку» своротил, до сих пор приятно вспомнить.
Ох, как и гоняли они друг друга по всем вертепам и кабакам Петербурга, любо-дорого вспомнить…
Верзила Шванвич, единственный в столице, кто осмеливался противостоять братьям. Схватка с ним была чревата — тогда, застав Ивана в трактире на Петергофской дороге, тот его избил нещадно, вытряхнув всю наличность. Устоять не мог в одиночку даже самый крепкий из братьев, Алехан, — и его Шванвич лупил, как Сидорову козу.
Зато если здоровяка застигали врасплох сразу двое братьев — причем любых, они все отличались завидной силушкой — то уже супротивнику приходилось худо, редко когда на карачках выползал, чаще пластом лежал.
Мордобитие шло с переменным успехом три года, пока враждующим сторонам это порядком не надоело. Службу-то в гвардии нести надо, а как, если в лежку от побоев лежишь и глаза открыть не можешь, потому что очи багровыми синяками заплыли и губы варениками стали!
Аккурат за два года до переворота Орловы со Шванвичем заключили договор, суть которого была проста, как мычание. Если кого из братьев в одиночестве в кабаке поймают, то тот, не вступая в драку, вытряхивает карманы и убирается подобру-поздорову. Ну а если Шванвич попадется сразу двум братьям — то процесс сей уже относится к нему.
Соглашение строго соблюдалось, и лишь один раз было нарушено неугомонным «приятелем», но пьян он был зело и с грациями, в смысле девками кабацкими, любился, когда Алехан с Федей потребовали контрибуцию. Шванвич возмутился и был тут же свирепо избит, лишен девок и денег и вышвырнут на улицу. И нет бы ему уйти! Водка с обидой забурлили, и рубанул он палашом Алехана, подождав, пока тот выйдет во двор облегчиться от выпитого.
Хорошо, что пьян был — щеку только распорол да кончик носа стесал. Француз-хирург три операции сделал — спас нос брату, но чудовищный шрам на скуле остался. Оттого Алешку и стали называть «балафре», что с французского значит «меченый».
Шванвич, дожидаясь вендетты, расплатился с долгами, написал завещание, но Орловы не стали мстить. Верзила перед ними повинился, и с тех пор таких перекосов больше между ними не происходило, хотя морды иной раз друг дружке чистили, но уже под настроение…
— Ваньша, друг сердечный! — Шванвич выпрыгнул из шлюпки, прошлепал сапогами по воде и вскоре сдавил Орлова в медвежьих объятиях. Тот ответил тем же — только кости захрустели. Сильно наобнимались, всласть.
— Не ожидал тебя увидеть, честно скажу! Полмира ты проплыл!
— Надоело хуже горькой редьки! — Шванвич довольно оскалился. — Хорошо на родной тверди стоять! Да и редьки бы не мешало поесть с маслицем, а то галеты сухие уже в рот не лезут.
— Будет тебе редька, с прошлого года осталась! И квашеная капуста, и пироги с картошкой и печенью. И мясо, и рыба, и прочее — земля здесь богатая, всего хватает, если не лениться.
— Ты здесь один иль из братьев кто есть? — Шванвич прищурил глаз. И тут же раскатисто рассмеялся.
— Один, один! — весело подхватил Орлов. — Морды бить не будем, ныне нам не по чину! Да и не столица здесь, а Камчатка! Лады?
— Лады! — охотно согласился Шванвич. — Но раз я гость, то кормить меня будешь, пока брюхо не вспучит. Но вначале баньку стопи! А потом и поговорим по душам. А сейчас постой, я мальца из шлюпки заберу!
— Какого мальца? Сын, что ли, твой? И как он дорогу осилил?!
— Узнаешь! — загадочно бросил верзила, повернулся и потопал по прибою, дополнительно вспенивая воду своими сапожищами…
На берегу царило веселье — от трех прибывших бригов, украшенных разноцветными флажками, отваливали шлюпка за шлюпкой, набитые уставшими моряками. Их встречало почти все население города, более тысячи человек. С крепости палили не переставая из пушек, словно празднество великое пришло. А ведь и не словно — действительно праздник, из далекой России корабли пришли, а в трюмах ой как много всего доставили!
Моряки «Надежды» обнимали матросов, то ли знакомцы были, то ли из извечной морской солидарности. Хлопали друг друга по плечам, веселились, громко смеялись. Будет сегодня весело в единственном трактире, знатен будет пир, не вместит он всех желающих погулять! А потому по домам матросы за накрытыми столами сидеть будут, за чарками полными…
Наместник Сойманов с адмиралом Эльфинстоном на берегу не стали обниматься, долго и чопорно раскланивались, вежливыми словами перебрасывались. Не имел англичанин широты русской души, не обтесался. Но дело свое знает добре — как обещал императору, что доведет корабли, вот и довел. Три из пяти только, но и это хвалы великой требует. Один бриг на камнях Огненной Земли потеряли, а второй в шторме пропал неизвестно куда, когда мимо Алеутских островов шли…
Гречиничи
— Ты такими города сделал! А этот в особенности. Любуешься? Есть на что посмотреть!
Знакомый голос ворвался вихрем в разум Петра, и он стремительно повернулся. Ведьма! Прошлый раз гибель Маши напророчила! Только куда делся ее возраст — моложе стала лет на десять, да и язык не поворачивается ведьмой назвать: улыбается, распущенные волосы развевает легкий ветерок, одета в нарядное легкое платьице, на лебединой шее нитка настоящего жемчуга — на украшениях жены глаз набил, чуток разбираться стал.
— Люди приходят и уходят…
Она словно прочитала его мысли и печально улыбнулась. Горестная складочка собралась на краешках губ.
— Ты решаешь судьбу — мог пролить кровь, но оставил жить… — Она показала рукой на памятник у входа в университет. — Захотел прикоснуться к будущему — и они сотворили твой город. И не только Дашковы — многие выполнили предначертанное. Не обольщайся — ты лишь дал толчок, а события… Дела вершатся помимо тебя, но не без тебя. Хотя этого может не быть, ничего не быть, творить или рушить — тебе решать! Один неверный шаг — и такого будущего не станет. Хотя если ты этого хочешь…
— Нет, не хочу, — хрипло отозвался Петр. — Мне нравится этот Иркутск, мне симпатичны его дома и улицы… И я даже не мечтал, что такими могут быть и люди…
— Тогда приготовься платить! — Она печально улыбнулась, лицо в один миг постарело на десятилетие, а голос стал тяжелым. — Или за тебя расплатятся другие! Там лежит книга. — Женщина махнула в сторону, платьице закружилось в воздухе перед его глазами, а голос, уже ласковый, обволок его душу. — Посмотри ее, она того стоит…
Петр машинально шагнул вперед, к книжному лотку. И повернулся…
Женщины не было, она растаяла в воздухе без остатка, исчезла, как тогда, в занесенной снегом подворотне. Исчезла, словно растворившись, как тают воздушные замки из облаков, проносящихся в голубой синеве, как Фата-Моргана…
На лотке лежало множество книжек в ярких переплетах, но внимание Петра привлекла одна, стоявшая с краю, — толстая, в черной обложке с золотым тиснением. Фамилия автора «двуствольная», она встречалась ему в
— Во времена царствования Великой Четы — Петра III Освободителя и Екатерины II Благоверной… — медленно прочел он продолжение названия, и руки сами протянулись к книге.
