просидел целый год на необитаемом острове, в полном монашестве. Охваченный растущим нетерпением, Константин чуть ли не набросился с поцелуями на жену, такую красивую и манящую, желанную, но в самый последний момент сдержался. А та грустно улыбнулась.
— Ты что, Нина? Что случилась, лапочка?
— Гришаня ко мне как к мамке тянется, или как к старшей сестре. Несчастный он, ни кола ни двора.
— Он же казак, в станице живет, — искренне удивился Константин. — А потому дом и родители должны быть.
— Нагулен он. Казак стражи охранной с КВЖД соблазнил девку и сбег, чтоб не прибили.
— Чего ж прибивать-то?! Оженили бы, и всех делов.
— Так женат он. И сбег далеко, с Кубани он, по-хохляцки балакает, черноморец. — Жена хорошо разбиралась в казаках, благо муж с Терека.
— Вот фотография только и осталась от «тятеньки». А мать его от стыда и позора померла, когда Гришке три года было. Затравили бабы в станице. Дед и воспитал мальца, год назад помер. Вот так оказался наш Гришка один-одинешенек и к нам прикипел, а тебя почитает, как отца родного. Даже более, это хорошо видно.
— Да уж, — только и смог сказать Арчегов, впиваясь взглядом в фотографию. Хатка точно кубанская, хоть большая, в четыре окна по фасаду. Сарай рядом, камышом крытый, да верба странная растет — вилкой в три «зуба» во дворе. Казачина усатый стоит, с кинжалом на поясе, в черкеске, вот только морду не разберешь, староват снимок, двадцать лет прошло.
— Очень хочет он батю родного найти, в глаза посмотреть. Помоги, милый? Ты же министром стал, генерал…
— Будет время, поищу…
— Ты слово дал, — тут же поймала жена, и, видя, что он нахмурился, тут же игриво рассмеялась. — Буду твоей рабой за просьбу свою ровно тридцать три года, и три дня…
— Маловато будет, — прорычал Константин и крепко схватил жену в объятия. Нина притворно стала отбиваться и укусила его за мочку уха. Это его так возбудило, что он не стал сдерживаться и дал волю губам и рукам.
— Что ты… Ах… Ночи дождись…
— Ага, щас! До ночи еще сколько ждать, утро во дворе. Нет, сейчас. Ты моя жена, и слушаться меня должна…
— Ванятка… Полчаса гулять… будет… Дверь хоть закрой, милый… Да, предупреди наших…
Куда за эту ночь подевалась природная стыдливость жены, Ермаков так и не понял. Нина вспыхнула прямо в его руках, лихорадочно прижимаясь и целуя так, что закружилась голова.
— Сейчас, — кое-как отозвался Константин и оторвался от жены. Нина поспешно откинула одеяло с диванчика и стала развязывать пояс на юбке. А Ермаков быстро вышел в коридор и крикнул:
— Дядька Аким! Трофим Платонович! Нас не беспокоить час. В вагон никого не пускать! И Ванятку занять, как придет!
— Есть, ваше высокопревосходительство. — У вышедшего из тамбура коменданта вагона ни малейшей усмешки, одно отческое понимание в глазах светится. Даже вроде одобрения — «у тебя ж медовый месяц, ваш бродь, женушку побаловать нужно, а то вы все врозь и врозь живете».
— Ты что, Костик. Они же все слышать будут, колеса не стучат, — полураздетая жена неожиданно опомнилась и за секунду покрылась стыдливым багрянцем до корней волос.
— Ничего, милая, они нашей молодости по-доброму завидуют. Одобряют зело, — тихо сказал Константин, закрывая дверь. Он тут же крепко обнял жену, поцеловал, и супруги дружно вспыхнули, как сноп сухой соломы, сгорая от бушевавшей в них страсти…
Атаман Семенов прошелся по комнате, нервно теребя пальцами кончики длинных усов. Вот уже несколько часов он ломал голову, и было от чего — новости, страшные и загадочные, обрушились на него целым водопадом в последние несколько дней.
— Нет, вы не дурак, Григорий Михайлович, вы самый настоящий осел! Но кто знал?! Это же в голове не укладывается!
Атаман глухо выругался и сделал по комнате еще один забег. Потом не выдержал нервного напряжения, подошел к шкафчику и достал бутылку водки. Семенов никогда не пил в одиночку, чай, не алкаш непотребный, последнюю рубаху пропивший запойный питух.
Но тут в голове царил такой сумбур, что без стакана не разберешься. А потому Григорий Михайлович набулькал добрую половину граненой склянки, выдохнул воздух и одним глотком опорожнил емкость.
Настоянная на кедровых орешках, очищенная казенная водка из прежнего времени показалась необычайно вкусной и крепкой. Это не нынешний вонючий китайский ханшин, коим заливалось все Забайкалье. Водка обожгла горло и расплавленным потоком потекла в живот. Атаман судорожно вздохнул и занюхал рукавом по старой казачьей привычке. Через минуту на душе полегчало, и Григорий Михайлович опять смог сосредоточиться на делах, усевшись за заваленный бумагами стол.
Контрразведка у атамана работала весьма прилично, фактически отловив в Чите всех большевиков и эсеров, тем более что правительство прекратило миндальничать с левыми. В то же время она имела приличный круг агентуры и в Иркутске, а потому вскоре было прислано немало донесений. В основном муть, но встречались и такие, что подобны большому золотому самородку в песчаной груде пустого отвала. Именно на них Семенов и сосредоточил все свое внимание, перечитывая в …надцатый раз.
Развернутый отчет Скипетрова, тайно написанный бывшим генералом, напоминал больше дикий вопль: «Батька, спасай!» Но было и то, что заинтересовало больше всего — арест самого помощника в Порт Байкале и его разговор с Арчеговым. Это было нечто — поведение ротмистра категорически не вписалось в привычный образ.
А дальше пошло намного интереснее — удалось подслушать разговор адмиралов Колчака и Смирнова с капитаном первого ранга Фоминым, которому Арчегов на дуэли показал кузькину мать. Интересно тем, что этот офицер, не скрывая личной антипатии к ротмистру, тем не менее отзывался в таких превосходных степенях, что Семенов, читая текст донесения, только цокал языком, по дурной училищной привычке.
Разговор двух адмиралов атаман прочитал с не меньшим восхищением, чем в детстве, когда зачитывался Майном Ридом и Жюлем Верном. Это было нечто — поначалу Семенов решил, что водоплавающие тронулись умишком. Но через минуту, когда перечитал снова, понял, что еще немного, и у него самого ум за разум зайдет, ибо поверил написанному.
Григорий Михайлович тяжело встал из-за стола, подошел к иконам и долго молился, что делал довольно редко — неистовы в вере молодые казаки, неревностны, лишь в старости к Богу полностью приходят. А в молодости шашка и есть молитва делом. Облегчив душу, атаман снова сел за стол, угрюмый и задумчивый — в голове царил раздрай, почти такой, как в революцию семнадцатого на улицах Читы.
— Мистика, — прошептал атаман, и вытер рушником пот со лба. Если бы раньше кто сказал ему, он бы напрочь не поверил, да еще плетью поучил такого шутника. Но тут…
Дрожащими пальцами Семенов взял в руки листочек бумаги и негромко прочитал откровение Доржи- ламы, которое тот отправил ему. Григорий Михайлович свободно разговаривал на монгольском и бурятском, как многие казаки, да и добрая примесь местной крови текла в его жилах, и лицо имело типичные гуранские черты.
— Явится воинственный Сульде, и спасет державу от чужеземного владычества, и возродит древнее царство. Будет он белый, свой в чужом…
Неделей назад Григорий Михайлович соотносил это пророчество со своим старым сослуживцем бароном Романом Федоровичем Унгерном, «даурским вороном», как его называли в этих краях. Потомок тевтонских рыцарей засел на станции Даурия и наводил ужас на всех. Уехать в Китай без его ведома никто не мог, а что он делал с красными и евреями, которые попадали в его руки, и представить страшно. Словно приснопамятные времена Чингис-хана вернулись с его «Ясой».
С белесыми безумными глазами, абсолютный трезвенник, а оттого более ужасный, мало ли что по пьяни русские люди творят. Барон носил синий монгольский халат с генеральскими погонами, постоянно был с крепким ташуром в руках, коим и лупил всех провинившихся смертным боем, наводя среди
