получивший права сорок пять лет назад при Никите Сергеевиче Хрущеве, во времена, когда на всю деревню Узуново было всего два дорожных знака: один на въезде, другой на выезде.
Правда, физиономию воришки папа запомнил. И адрес его выяснил. Мать позвонила мне, я взял с собой друга Мальцева, примчался.
— Надо ехать, — воскликнул, — прямо сейчас! По горячему следу.
— Брось, — сказал отец. — Незачем. Не езди никуда, это мудовые рыдания. Деньги он уже пропил, а документы в канаву выкинул.
— Попробуем, — ответил я. — Лежачий камень не бьют.
Подхватились, приехали к засранцу домой, панельный пятиэтажный дом тонул в грязи, на лестнице пахло гнилой едой, подошвы прилипали к остаткам кафеля и отдирались с гадким звуком. Дверь открыла мамашка засранца, в драном халате, опухшая от слез или водки, или того и другого вместе.
— Васи дома нет, — сказала мамашка. — В милиции Вася.
— А мы тоже почти из милиции, — находчиво ответил я. — Передайте Васе: так и быть, пускай оставит деньги себе. Но документы — немедля вернет. Иначе завтра же оформим ему три года общего режима.
Друг мой Мальцев весил сто пять килограммов и ничего говорить не стал. Если бы я весил сто пять килограммов, я бы тоже говорил мало.
Я не верил в успех, Мальцев — тоже. Две тысячи рублей — у нас в городе Электросталь на эту сумму можно пить месяц. Сошлись на том, что юный злодей ушел в загул и найти его будет трудно. Вернулись к родителям, угостились чаем и отправились назад, в Москву.
Не успели вырулить на МКАД — позвонил изумленный отец: бумажник вернули, принесла какая-то девчонка, деньги пропали, но все главное уцелело. Полная победа и гора с плеч.
Этот случай, забавный и глупый, поднял мой авторитет на небывалую высоту. Полночные появления были забыты, и коньяк «Белый Аист» тоже забыт. Родители стали считать меня и Мальцева сверхчеловеками и авторитетными фигурами преступного мира. Сын — тридцатипятилетний балбес и малоудачливый писатель — теперь входил в родительскую квартиру, гордо выпятив челюсть. Ни одно серьезное семейное решение не принималось без его веского слова. Что уж говорить о покупке земельного участка.
Вскоре участок был найден, по телевизионной рекламе: некая московская фирма продавала землю в Ногинском районе, от Электростали на машине — сорок пять минут. Места среди дачников непопулярные, на восток от Москвы, плохие дороги, болота и комары, ни озер, ни больших рек; в наше время люди норовят затевать усадьбы на Истре, среди холмов и водохранилищ, где виды, где инфраструктура, где зимой можно с гор на лыжах наяривать. Но мама с папой прожили в Ногинском районе почти полвека, и пристрастия оголтелых московских любителей загородного отдыха их не волновали никак.
Поехали смотреть. Поле мне понравилось. Розовый луг, ласкаемый сладким ветром. Сплошной клевер, пригорочек, рядом — деревенька. Одинокая корова пасется печально. В отдалении, за лесом, опрятная колоколенка, она особенно умилила матушку. Никаких признаков грядущего строительства, только новенькие колья вбиты по всей немалой территории.
Нас поджидал человек на пыльном УАЗе, короткий, вислоусый и улыбчивый, глазки-пуговки; он бы вызвал во мне подозрение, но в наших местах все деловые люди вислоусы и улыбчивы, такая порода прохиндейская. Жилистых тружеников перестреляли коммунисты еще в двадцатые годы, во времена коллективизации, а кто выжил — подался в города, на заводы. Остались такие, как этот: жопа, живот, щеки, сверху — кепка. Ученые мужи утверждают, что со временем генофонд восстановится, опять народятся жилистые и трудолюбивые. Другие говорят, что в генетической программе произошел сбой, виноваты водка, Сталин и нефтегазовая халява; кончилось русское племя. Сам я ни тем, ни другим не верю; вообще никому не верю, отучили. В Бога только верю и в себя. И в маму с папой. В жену верю, в сына, в нескольких друзей и в поля клеверные, изумрудно-розовые. Больше ни во что.
Мужичок разложил на капоте «план»: расчерчено, пронумеровано, по краям замусолено, заверено печатью, многие квадратики заштрихованы — это, стало быть, уже проданные участки. За участок просили от двух до трех тысяч долларов, всего участков было около двухсот, и я, московский деятель, расторопно подсчитав, вывел цену всего поля: полмиллиона. Прохиндей встал возле колышка, мама подошла, посмотрела направо, налево, втянула носом клеверный дух, перевела взгляд на меня и спросила:
— Ну, чего?
— Тебе решать, — ответил я.
— Нет, — сказала мама твердо. — Тебе.
Вислоусый улыбнулся.
— Берем, — сказал я.
«Два участка, почти полгектара, в шестидесяти километрах от столицы, пять тысяч долларов, я столько зарабатываю за два месяца — надо брать не глядя» — так подумал московский деятель и стал плотоядно наблюдать, как вислоусый заштриховывает два квадратика и сбоку пишет фамилию.
Мама хитро посмотрела и достала из сумки фотоаппарат.
— Запечатлей меня. Для истории.
И я щелкнул ее на фоне розового пространства, синего неба и меланхолической коровы. Вислоусый деликатно отошел в сторону, и за эту деликатность я тут же простил ему пивное пузцо и вороватую ухмылку. Все-таки человек понятие имеет — значит, не все потеряно в генофонде, несмотря на водку и углеводородную халяву.
Поехали обратно, прямиком через поле, мама молчала — мечтала о доме с верандой и камином, розовое поле было огромно, и вдруг я увидел в том месте, где особенно густо бушевала трава, черную согнутую спину; женщина выпрямилась, посмотрела из-под руки, почти старуха, в руке дерюжный мешок, в другой — ржавый серп. Резала кроликам клевер.
Жаль ее, подумал я. Кончилось ее время. Через четыре года здесь будет город-сад. Менеджеры среднего звена понастроят красно-кирпичных особняков и начнут, охмелевшие от свежего воздуха, непрерывно жарить шашлыки и носиться на квадроциклах, распугивая деревенских кур.
У поворота на шоссе вислоусого уже поджидали новые покупатели: он, она, новенький джип, маленькая томная собачка в шикарном ошейнике.
Для оформления бумаг и уплаты денег следовало ехать в Москву, в главный офис. Оформление оформлением, но с уплатой решено было не спешить, и на следующий день я, как самый дошлый, отправился на разведку.
Почти центр, до Кремля — десять минут быстрым шагом, Вторая Тверская-Ямская, просторные комнаты, кожаные диваны. Все очень солидно, кроме самих сотрудников. Три разбитные мамзели лет двадцати пяти и юноша. Но если мамзели были вполне приемлемые — белый верх, черный низ, дежурные улыбки, — то мальчик выглядел ужасно: черный, кудрявый, нескладный, огромные руки, мощный цыганский нос — и десяток колец в ноздрях и ушах. Пирсинг. С этими отвратительными кольцами малый походил на юного Вельзевула. Впрочем, он и в ус не дул: бодро сбирал с гостей деньги. Гости были, да. Помимо меня — еще две пары покупателей, в годах, одетые скромно и прилично. Новоиспеченные землевладельцы, городские люди, не совладавшие с тоской по мотыгам, теплицам и колодезной воде. Сейчас таких много, горожане яростно рвутся к почве. «Хорошо иметь домик в деревне!» — один из самых популярных рекламных лозунгов. Сочинители реклам хорошо знают болевые точки соотечественников.
Я представился.
— Да, да, — деловым тоном сказала одна из мамзелей. — Знаю про вас. Очень приятно. Вы резервировали места номер восемьдесят пять и восемьдесят шесть.
— Девушка, — сказал я. — Разве так можно? Места — на кладбище, а я резервировал участки.
Мамзель скупо улыбнулась. Офисная блузка ей не шла, и юбка показалась мне так себе, дешевая; если попа маленькая, черную юбку лучше не носить. Но вот ноги, икры и лодыжки, приподнятые высокими каблуками, — тут все было идеально, как будто струны на колки натянуты. Я засмотрелся. Сходство женской ноги со скрипичным грифом общеизвестно.
Мамзель продефилировала в направлении шкафа, достала папку, из нее — лист бумаги.
— Вот договор. Читайте. Если замечаний нет, подписывайте. Альберт примет у вас деньги.
«Его еще и Альбертом зовут», — подумал я и сказал:
