маразматика или книжного вора. Библиотекари успокаивали вас, и в их жалостливых взглядах читался окончательный приговор: вот и еще одного беднягу ухайдакали!
Разумеется, если вы не впадали в отчаяние и не улетали ближайшим рейсом в Лондон, чтобы утешиться в Британском музее, то со временем могли научиться обходить некоторые из этих капканов. Скажем, на случай отказа имелась следующая контрмера: заказать какую-нибудь другую книгу, а на ту, которая вам была нужна, снова подать требование через несколько дней. Противнику приходилось напрягать память, а это для него было слишком обременительно. Так что против решительно настроенных читателей система отказов не срабатывала. Поэтому в Библиотеке неустанно придумывали все новые методы борьбы: например, объявить пожарную тревогу или перевести назад часы над входом, чтобы впустить читателей на полчаса позже (днем часы переводили опять, но уже вперед, чтобы пораньше освободить зал). Последнее изобретение, которое поставило в тупик даже Гортензию, а одного академика довело до нервного срыва, заключалось в том, чтобы внезапно и на неопределенный срок закрыть целый отдел хранилища. Так, по понедельникам не выдавали поэзию; по вторникам — математику; в среду — книги по истории и навигации и вообще любые книги, изданные до 1863 года. Эта новейшая тактика как будто увенчалась успехом: уныние овладело даже самыми упрямыми читателями. Один видный специалист по риторике Ренессанса собрал пресс-конференцию, на которой в присутствии рыдающих жены и детей заявил, что прекращает борьбу и становится агентом по недвижимости. Многие читатели по наивности полагали, будто можно чего-то добиться, обратившись к властям; они учредили читательский комитет, написали открытое письмо, обратились с запросами в Сенат и Палату депутатов, пытались использовать дружеские связи с влиятельными лицами. Библиотека только ухмыльнулась. Объявили выборы в представительное собрание читателей, в два тура, по мажоритарному принципу и по партийным спискам; у входа поставили ящик для читательских жалоб, в отделе спортивных раритетов починили отопление, кое перед кем открылась блестящая карьера — и на этом все кончилось.
За год работы Гортензия достигла большого искусства в обезвреживании коварных ловушек Библиотеки: на зависть многочисленным читателям, процент получаемости книг порой доходил у нее до двадцати пяти! (Ее даже выдвигали на читательскую премию, которую она не получила из-за темных закулисных интриг.) Однако перед ней, как и перед остальными читателями, стояла еще одна серьезная проблема: соседи.
Одни соседи спали и храпели, другие болтали без удержу и прыскали от смеха. Попадались и крайне неприятные соседи-приставалы. Гортензия, конечно же, научилась справляться с такими, можно сказать, рутинными ситуациями, но были еще два особо тяжелых случая.
Первым из них был Зловонный Старикашка. К несчастью, он не входил в Секстет Стариков, поэтому нельзя было знать заранее, когда он явится и какое место займет. В свое время Зловонный Старикашка был заядлым читателем; но после разочарования в любви круг его чтения свелся к одной-единственной книге — «Учебнику» Эпиктета, который всегда лежал перед ним на столе рядом с другой, его собственной книгой, сочинением Луи Вейо. Томик Вейо он доставал из кошелки, где лежал также сыр, который, по мнению большинства экспертов, был свидетелем потопа; однако отнюдь не сыр делал соседство Зловонного Старикашки столь пугающим. Дело в том, что после разочарования в любви он перестал не только читать другие книги, но и мыться. На ближайших к нему местах результат ощущался немедленно; затем запах распространялся концентрическими волнами на расстояние в три ряда. Впрочем, до эвакуации зала дело так и не доходило, поскольку Старикашка был настолько несчастен, что не мог долго оставаться на одном месте, и через полчаса уходил в другую Библиотеку. Гортензия очень боялась его визитов: если этот мученик любви выбирал себе место где-нибудь рядом, приходилось выбираться на воздух, по крайней мере, на час, чтобы отдышаться.
Столь же пугающим было соседство Дамы-Мортаделлы. Люди, помнящие этот некогда весьма популярный сорт колбасы, вероятно, поймут, за какие особенности фигуры дама получила такое прозвище. Но не внешность дамы (хотя и не слишком приятная) была причиной того, что ее соседства следовало тщательно избегать. Усаживаясь за стол, Дама-Мортаделла непременно нагромождала на него огромную кучу книг (обычно словарей и часто очень объемистых). Она выкладывала из них с трех сторон нечто вроде крепостной стены, в которой оставляла небольшие отверстия наподобие бойниц средневекового замка, и через них выливала на соседей расплавленный свинец и кипящее масло своих взглядов, настолько свирепых, что мало кто мог их выдержать. Если же человек не убегал сразу, ему на стол падали аккуратные записочки, в которых его внешность, манеры, его родня и его будущность подвергались таким непристойным оскорблениям, что некий знаток ненормативной лексики, прочтя их, зарделся, словно английская школьница викторианских времен.
Но в тот день у Гортензии, к счастью, не было неприятных соседей. В ожидании возможного прибытия заказанных книг, каковые, опять-таки к счастью, появились всего лишь с часовым опозданием, она пошла в сад Библиотеки, чтобы вкусить от кулинарных даров мадам Груашан. Солнце припекало, но веял чудесный легкий ветерок, заставлявший трепетать зелень лип. Из фонтана в бассейн с пятьюдесятью тремя золотыми рыбками извергались четыре струи: Сена, Рона, Луара и Гаронна, и ветер обдавал сидящих облаком восхитительно освежающих брызг. Это сочетание ветерка и освежающей влаги, равно как и пристальные взгляды прохожих, открыло Гортензии то, о чем она до сих пор не догадывалась: на ней не было нижнего белья. Поскольку она не была уверена в непрозрачности платья, особенно на таком ярком солнце, она засмущалась и дала себе зарок впредь быть осторожнее. Вытерев руки от томата, жира и липкого крема, она вернулась в зал, где на столе уже лежала стопка книг и статей по предмету ее исследования — философии Филибера Орсэллса, — и приготовилась к плодотворному трудовому дню. В это мгновение чья-то нога под столом коснулась ее ноги. Подняв глаза, она встретилась взглядом с сидевшим напротив
Глава 11
(
Вечером того же дня Иветта ужинала у Синулей. В пять часов она спровадила последнюю пациентку, записала на автоответчик номер Синулей для тех, кому она могла понадобиться по делу или как задушевный собеседник, заперла кабинет, спустилась на два этажа в шестом, то есть ближайшем к скверу Отцов-Скоромников, подъезде дома 53, перешла сквер, свернула на улицу Закавычек (в направлении, противоположном Святой Гудуле); пройдя метров десять, она набрала код ПЛ 317: раздалось негромкое жужжание, она с силой толкнула тяжелую старинную дверь и вошла. Пройдя через подъезд мимо лестницы (если бы она поднялась наверх, то попала бы в роман, не имеющий ничего общего с тем, который вы сейчас читаете), она очутилась в довольно просторном дворе, который правильнее было бы назвать садом и в глубине которого находился еще один сад, с двух сторон огражденный решеткой; он тянулся метров на тридцать в длину и упирался в высокую стену, а посредине стоял небольшой павильон в стиле рококо, каких полно на южной окраине Парижа, но в двух шагах от улицы Вольных Граждан их никто не ожидает увидеть (кроме Иветты, разумеется — она-то успела привыкнуть к этому зрелищу).
Это был двухэтажный домик с погребом, прачечной, с кустами малины и вишневым деревом в саду. Из открытого окна гостиной слышались громовые раскаты: Синуль играл на своем шумофоне органную токкату Фрескобальди. Гостиную освещало мягкое вечернее солнце.
— Привет, старушка! — сказал Синуль.
Бальбастр восторженно залаял.
— Сидеть, собака пьяницы! — цыкнул на него Синуль и, надо сказать, не погрешил против истины.
— Ох уж это бабьё! — вздохнула Иветта, опускаясь в кресло.
Синуль убавил звук и сочувственно глянул на Иветту. Оба они были женоненавистниками — Иветта по профессии, Синуль по убеждению, — но их сходство этим не ограничивалось. Они были примерно одного возраста и одинаково любили пиво: Синуль немедленно вытащил из холодильника две большие
