смущенному молодому человеку, который не был тем, кого она ждала. Такие мысли часто приходили ей в голову, и незадолго до ее семнадцатилетия, когда отец собирался устроить чаепитие для своих лучших учеников, доказательство существования будущего мужа обрело нужную убедительность: «Я полагаю, это кто-то такой, лучше, безупречнее, совершеннее которого я не могу себе представить никого. Даже сомневаясь в правоте моих слов, я понимаю, что говорю, и человек этот существует в моих мыслях. Если же он существует еще и в реальности, а не только в моих мыслях, то в реальности он должен быть лучше, безупречнее, совершеннее, чем в моих мыслях. А раз тот, о ком я думаю, должен быть несравненно выше всех других, значит, он не может существовать только в моих мыслях. Но если так, значит, он должен существовать и в моих мыслях, и в реальности. Следовательно, он существует на самом деле».
На день ее рождения пришли лучшие из выпускников, в том числе и получивший самые высокие оценки блестящий молодой человек по имени Жубер. Столь же одаренный, сколь и честолюбивый, Жубер давно уже присмотрел себе Луизу и ухаживал за ней со всей настойчивостью, какая была возможна при строгом распорядке учебы в высшей школе и строгости отца девушки. В тот день он привел с собой приятеля, Ансельма Блоньяра, который по оценкам занимал всего лишь семьдесят третье место. Блоньяр, как и остальные, был влюблен в Луизу, но знал, что Жубера ему не обойти, и до сих пор не посещал ее чаепития. Едва взглянув на него, Луиза поняла: это он. Через шесть месяцев они поженились.
Ей ни разу не пришлось пожалеть об этом. Но сейчас так называемое дело Грозы Москательщиков встревожило ее не на шутку, и не только потому, что Ансельм из-за него плохо спал, а порой даже становился раздражительным, но еще и потому, что возможный провал был словно пятно на защитном чехле, облекавшем ее любовь к нему. Это сравнение нужно пояснить.
Блоньяры жили небогато; квартира на бульваре Мариво была небольшая и обставлена скромно, не считая гарнитура из четырех очень красивых кресел, подаренных Луизе к свадьбе престарелой тетушкой. У Луизы, рачительной хозяйки, была мания чистоты. За обедом и ужином, как правило, не садясь за стол сама, она несколько раз подбирала крошки вокруг тарелки каждого гостя (когда они с мужем ели одни, она поступала так же), чтобы не запачкать сияющий зеркальным блеском паркет. Для кресел она собственноручно изготовила чехлы, которые надевались, если в гостиной никого не было. Но однажды и чехлы показались ей такими красивыми, что стало жалко их пачкать, и она положила поверх чехлов еще накидки, чуть менее красивые. Если на накидках появлялись пятна, это причиняло ей боль, но, конечно, не такую сильную, как если бы пострадали чехлы, не говоря уж о великолепии самих кресел. Так было и с ее любовью: провал расследования умалил бы совершенство Ансельма, но это было бы как пятно на накидке поверх чехла, покрывающего кресло ее неизбывной любви. Вот почему она тревожилась, но в сущности не так уж и сильно.
Именно она предложила устроить этот воскресный обед, для которого были куплены маленькие трубочки с кремом у мадам Груашан и готовилось превосходное тушеное мясо — это способствует работе мозгов в жаркую погоду. Был приглашен холостяк Арапед, а еще мадам Блоньяр настояла на том, чтобы молодой Морнасье, Рассказчик, принял участие в обеде и в последующем военном совете. Она сгорала от желания увидеть человека, который нашел улику, не замеченную Ансельмом, не говоря уж обо всех прочих, которые Ансельм обнаружил помимо него.
Назначенное время приближалось (гости должны были прийти без четверти двенадцать, ибо мадам Блоньяр сохранила свои провинциальные привычки: обед в двенадцать, ужин в семь, если, конечно, Ансельм не задерживался на работе). Луиза велела мужу побриться и почистить зубы, потемневшие от лакричных батончиков, и пошла на кухню доводить до готовности тушеное мясо. Это блюдо она всегда готовила с особой тщательностью, потому что оно стало причиной первой и единственной драмы в ее супружеской жизни.
Тогда Блоньяры только что поженились, только что устроились в своей первой квартире в провинциальном городке, где началась его служба, и молодая женщина (ей не было еще восемнадцати) впервые готовила мужу обед. Крошечная квартирка была на шестом этаже неказистого дома, в бедном квартале, но на тихой улице; стоял сентябрь, было жарко, и Луиза приготовила тушеное мясо: всю ночь оно томилось на медленном огне, в винном соусе с пряностями; утром она дала ему остыть, тщательно сняла жир, снова поставила на плиту, снова сняла жир; незадолго до прихода Ансельма сварила морковь; под конец она встала у окна и то и дело высовывалась на улицу, высматривая знакомую плотную фигуру, чтобы в последнюю минуту сдобрить благоухающий соус тертым сыром. Но вот и Ансельм. Она услышала, как он открывает дверь. Он вошел в кухню и вдруг, не сказав ни слова, даже не поцеловав ее, угрожающе нахмурил черные брови, схватил благоухающую кастрюльку и выбросил ее в окно! Он терпеть не мог сыр!
Глава 16
— Действовать будем так, — сказал инспектор Блоньяр.
А мы с инспектором Арапедом, наевшись тушеного мяса и трубочек с кремом, внимательно его слушали.
— Нервный центр всего дела, его гордиев узел — теперь я в этом убежден так же, как и вы (он кивнул в мою сторону), — находится в доме 53 по улице Вольных Граждан. Нутром чую, — добавил он, не замечая, что цитирует любимое выражение своего коллеги и друга из Скотланд-Ярда, инспектора Ловетта (принявшего Блоньяра в свой «Союз друзей английского барсука»: см. «Блоньяр в Лондоне», следующую книгу нашей серии, которую мы выпустим, если разойдется эта — поняли намек?). — Наш молодчик прячется в одном из шести подъездов этого дома. Он летает там и сям, как увертливая, но безмозглая муха. А мы запасемся терпением, как паук, мы соткем паутину и заманим туда муху, то есть Грозу Москательщиков. Ладно! Где раскинуть паутину? В сквере напротив дома, примыкающем к Святой Гудуле, есть три скамейки. На средней с утра до вечера буду сидеть я, переодетый бродягой. Это позволит мне расспрашивать людей в местных магазинах, особенно у мадам Эсеб, и в кафе, не привлекая к себе внимания. Инспектор Арапед, которого абсолютно невозможно принять за кого-либо, кроме как за инспектора полиции, будет опрашивать всех официально. А вы, молодой человек, заставьте разговориться ваших друзей в этом квартале. Никакой конспирации, напротив, преступник должен знать, что мы идем по его следу, он должен испугаться и совершить промах. И этот его неизбежный промах будет подобен полету неосторожной мухи, он угодит в паутину, а в центре паутины буду сидеть я, Блоньяр.
— Оʼкей, шеф, — без энтузиазма согласился Арапед.
Он терпеть не мог это занятие — целыми днями записывать в блокнот идиотские ответы свидетелей на дурацкие вопросы, которые по обязанности надо им задать. Потом надо было распечатать все в трех экземплярах и, наконец, кратко изложить Блоньяру, чтобы тот не тратил свое драгоценное время на чтение.
— С чего начинать?
— С бакалейной лавки.
Выйдя от Блоньяров (инспектор Арапед остался обсудить некоторые детали), я свернул на улицу Козий Скок, миновал винный магазин, где купил бутылку муската для мадам Блоньяр (очаровательная женщина, очень утонченная, но с головой ушла в хозяйство), и сел на скамейку в саду на Арденнской площади. Надо было собраться с мыслями. Я поразмышлял о Деле, о его возможном скором завершении, а затем подумал о Гортензии, которую не видел с того самого утра, утра начала романа. Она больше не проходила в восемь часов мимо лавки Эсеба; возможно, она заболела. Я решил расспросить о ней у Иветты — кажется, это ее подруга, — но мой интерес к Гортензии пошел на убыль, опасный момент уже был позади.
Недалеко от меня двое малышей, очевидно брат и сестра, играли на лужайке. За ними присматривала очаровательная молодая особа, с которой я тут же завязал беседу: это оказалась студентка из Польдевии по имени Магрушка, приехавшая в город на лето (мы вставили эту сцену для того, чтобы читатель не волновался за Рассказчика: истины ради мы лишили его всякой надежды на взаимность Гортензии, но зато,
