Послышались шаги.
(Далее следует техническая дискуссия о различных моделях машинок, которую воспроизводить необязательно.)
Звук удаляющихся шагов. Конец заключительной сцены драмы первой любви Гортензии.
Глава 26
Церемония открытия улицы аббата Миня, как и было намечено, состоялась 14 октября, во второе воскресенье месяца. Монсиньор Фюстиже, который слепо и беспредельно верил в Провидение, когда речь шла о ходе событий в целом, но чувствовал себя менее уверенно, когда дело касалось повседневной жизни, пережил трудные дни: до самой среды он не получил никаких известий о молодом князе Горманском, а отсутствие князя могло бы сильно подпортить церемонию. От полной безвыходности отец Домернас решил даже заговорить с одной из трех богомолок; к несчастью, это была мнимая богомолка, молодая, темпераментная особа; пользуясь случаем, она сделала ему настолько недвусмысленное предложение, что он в панике спасся бегством.
И наконец, в среду свершилось чудо. Отец Домернас сообщил монсиньору Фюстиже, что с ним желает встретиться некий человек по поручению «сами знаете кого». Местом встречи должен был стать сквер Отцов-Скоромников; монсиньор Фюстиже, в мирской одежде, должен был ждать на скамейке с сегодняшним номером «Таймс» (раздобыть сегодняшний номер «Таймс» стоило больших усилий). Посланец князя Горманского должен был обратиться к нему и назвать пароль:
Монсиньор Фюстиже был немало изумлен видом княжеского посланца. К нему приблизился глубокий старик, которому можно было дать лет сто (сколько ему было в точности, никто не знал), дряхлый, сгорбленный, с кривой шеей и головой, вдавленной в плечи, но странность его была не в этом: он был одет как щеголь времен Директории, на голове — треуголка, в руке — трость с золотым набалдашником, который он беспрестанно вертел. Всем своим обликом, а также взглядами исподлобья он удивительно напоминал изображения престарелых развратников, какими украшены старинные издания Ретифа де ла Бретонна, Кребийона-младшего и английские романы XVIII века: опытные сводни предлагают old rake[9] невинных девочек, а он глядит на них с гнусным вожделением.
Вначале монсиньор Фюстиже инстинктивно отшатнулся, затем взял себя в руки. Сообщение оказалось коротким: князь Горманской будет присутствовать на торжестве, но только во время самой церемонии. Его лицо и фигура будут полностью скрыты черным плащом, и только на одно мгновение будет показана часть тела, которая носит на себе фабричное клеймо князей Польдевских. Князь, присутствующий на церемонии, или его представитель сразу же узнает эту отметину: она убедительнее любых документов.
Он не задержится ни на минуту после окончания церемонии, и никто не должен заниматься его поисками, пока не пройдет год и один день. Если по истечении этого срока он не появится при дворе, можно будет наводить о нем справки, но вряд ли это окажется необходимым. Князю Горманскому будет достаточно слова монсиньора Фюстиже, которому он полностью доверяет; эти условия обсуждению не подлежат. Монсиньор Фюстиже без колебаний согласился.
Старый щеголь, передавший поручение князя, был личностью хорошо известной в квартале Святой Гудулы, где он проживал с незапамятных времен; он никого не пускал в свою мансарду на Староархивной улице и выходил оттуда только раз в день, с наступлением темноты; маршрут его прогулки был всегда один и тот же. Никто не знал, как его имя, на что он живет. Он семенил по тротуару, наклонив голову и гримасничая, мертвенно бледный, словно старый распутник времен Людовика XVI после безумной оргии, бормоча невнятные слова и крутя трость с золотым набалдашником.
В квартале выдвигались различные гипотезы о том, кто этот человек и почему он так одевается. По версии мадам Эсеб, которую поддерживала также мадам Ивонн, прежде он служил у виноторговца по фамилии Кучер; тридцать лет назад фирма Кучер проводила рекламную кампанию, имевшую большой успех: по кварталу ездил дилижанс, рекламирующий их вина, с настоящей лошадью и настоящим кучером. Этот самый кучер, не смирившись с потерей работы, сохранил костюм, который носил в пору былого процветания, когда все дети квартала с аплодисментами бежали за ним по неизменному маршруту дилижанса. Другую, более романтичную гипотезу, получившую активную поддержку мадам Буайо, отстаивала мадам Груашан, унаследовавшая ее от матери: этот человек вместе с мансардой якобы получил колоссальное наследство от кузена-англичанина, который нажил состояние в Польдевии; но по условию завещателя наследник должен был ежедневно, до самой смерти, повторять пешком маршрут, который совершал когда-то на козлах в этой же одежде.
У этой истории будет продолжение.
Обозревать это знаменательное для нашего романа воскресенье мы начнем с дома Синулей.
Синуль проснулся довольно рано, ночью его донимали очень тревожные, свинские, по его собственному выражению, сны. Он долго сидел в горячей ванне, распевая во всю глотку: «Когда стыдливая заря/ алеет в небе чистом/ природа радуется вся/ и птички голосисты», — один из своих коронных номеров.
Потом он выпил большую кружку черного кофе в обществе Бальбастра.
Затем он нагишом прогулялся по дому, собирая различные принадлежности парадного костюма, которые спрятала чья-то злокозненная рука. Два года он не надевал этот костюм и теперь обнаружил, что не может застегнуть пояс на брюках; пришлось прибегнуть к помощи дочерей.
— Подбери пузо, толстяк, — сказала Арманс.
В итоге он пришел к компромиссу: оставил верхнюю пуговицу незастегнутой и целиком положился на пояс.
Торжество проходило в три этапа.
В десять утра началась месса. Проповедь монсиньора Фюстиже была возвышенна, красноречива и
