Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

поразившего сознание, в образ романа — это и есть творчество, иначе говоря «перевод» с языка сознания/подсознания на язык, который можно или услышать или воспринять с печатной страницы…

Игровой стиль «Лондонского пожара» окрашен еще трагизмом недавней утраты любимого человека. «Петля» значительно ближе по характеру изложения обеим «Гортензиям». Общественную ориентацию автора выражают строгие констатации (исцарапанная пулями во время Парижского восстания 1944 года стена Люксембургского дворца в Париже и следы от пуль на берлинской стене, рухнувшей в 1990; фигуры русских женщин, закапывающих трупы, на любительской пленке немецкого солдата, и тот же солдат полвека спустя — довольный, на фоне своего магазинчика игрушек; первомайская демонстрация 1945 года, озаренная доверием к победившей фашизм России, и последующие события, показавшие, что «метастазы сталинского рака навсегда лишили смысла этот праздник 1 мая…»). Но общая стихия повествования иная: серьезное захлестывается волной веселого юмора — смеясь, человечество легче расстается с прошлым. Эпизоды, один другого забавнее, шутливые заключения, опрокидывающие причинно-следственные связи с ног на голову, — все это создает атмосферу такой же праздничной легкости, что царит в приключениях Гортензии. Книга снабжена чем-то вроде предметного указателя, и, если проследить развитие каждого предмета-мотива, забавных несоответствий наберется еще больше. А чего стоит объяснение, почему автор с детства увлекся поэзией, поддался «этому безумию»: «Оно обрушилось на меня, наверное, из-за того, что я повредился рассудком, обнаружилась анемия понимания реальности, вызванная авитаминозом, отсутствием в пище необходимых минералов, протеинов и ферментов…»

Как и в «Лондонском пожаре», в «Петле» петляющая память упорно устремлена к проблемам собственно творческого процесса: автор заявляет, что не желает подробно выписывать детали, не желает погружаться в психологию (столь же неправдоподобную, как и детали), не хочет ничего имитировать, показывать. По существу, истинный мастер Слова вообще не разворачивает картину случившегося, а дает некий импульс — предчувствие, намек, подсказку, — и читатель устремляется по тропкам своей собственной памяти, творит собственные образы…

В 1997 году вышла из печати третья мемуарная книга, сосредоточенная как раз на корневой проблеме творчества Жака Рубо — отношениях между поэзией и математикой. Ярко воссоздаются годы «революции в математике», этакого «государственного переворота», свершенного учебником Бурбаки, ликование юного Рубо, понявшего, что именно математика задает ритм мировому движению. Автор пытается распутать спряжение трех «революций» — в математике, политике, искусстве — и приходит к выводу, что на каждом из этих путей нельзя пренебречь традицией, только она должна не довлеть над новым, а естественно ложиться в его фундамент — закономерность, которая была нарушена и революционными потрясениями истории, и авангардными баталиями на поле культуры, но выдержана в науке — оттого, может быть, и убедительны успехи технического прогресса по сравнению с прогрессом (регрессом?) социальным.

Одновременно с «Математикой» увидела свет еще одна книга Жака Рубо — тоже с весьма странным заглавием: «Проклятая кочерга Джона Мак Таггарта». Смысл отдельных историй, запечатленных в ней, — во всесилии жизни по сравнению со всеми научными теориями. Неустанно трудился философ Джон Тагтарт над доказательством «отсутствия» Времени; ожесточенно продолжают этот спор о присутствии/отсутствии Времени и Реальности Бертран Рассел, Витгенштейн, Поппер… А когда аргументы исчерпаны, Витгенштейн хватает кочергу, принадлежащую Таггарту, и замахивается на коллегу… Какое уж тут «отсутствие»!

Мемуарные книги Рубо читаются совсем не легко и не гладко — не в пример «Гортензиям». Автор и сам признается, что пишет «в полумраке» (комнаты, где светится лишь экран компьютера, и собственной памяти, с трудом отделяющей бывшее от пригрезившегося): «Как страус, прячу я голову в песок ночи. Замыкаю себя во тьме, чтобы… лучше видеть». Называя эти книги «млечным путем на черном небе», коллеги Рубо отдают должное его «вежливости»: «Стараясь запутать нас, он предупреждает нас, что именно это делает, давая тем самым ключ к разгадыванию увлекательных ребусов своего повествования».

Ребусы, развлекающие нас и в романах о Гортензии, удивительным образом выполняют функцию, которую Рубо считает основной для искусства — намекают, подсказывают, наводят на мысль… И вот уже далекие от нас истории про «князей», отца Синуля и кота Александра Владимировича накладываются на эпизоды нашей жизни — бескрайней российской и малой — чисто личной. Юмористический абсурд большинства ситуаций побуждает тем самым размышлять не о приключениях на Староархивной улице или в сквере Отцов-Скоромников, а о событиях, нам хорошо известных, что случаются «здесь и сейчас». А если увидеть их в ироническом освещении, то можно, смеясь, распрощаться с тем, что только что тяготило. И поблагодарить за это французского писателя, доставившего нам так много интеллектуально-возвышенных и веселых мгновений в наше совсем не веселое время.

Тамара Балашова

,

Примечания

1

Французская электрическая компания — Французская газовая компания.

2

Исполнение отдельных эпизодов музыкального произведения всем составом оркестра или хора.

3

Способ письма, при котором первая строка пишется, например, справа налево, вторая — слева направо, третья — снова справа налево и т. д.

4

И все-таки он вертится! (итал.)

5

Движение по спирали (англ.).

6

«Моя жизнь и мои любовные связи» (англ.).