— Не знаю.
— Тогда мы вынуждены будем направить протест хозяину вашей фирмы. Сообщим также, что вы каждый раз закупаете здесь по нескольку ящиков сигарет. А ввоз сигарет в Грецию и Италию, как вы знаете, — контрабанда.
— Я покупать себе.
— Несколько ящиков на рейс многовато даже для мирового рекордсмена-курильщика.
Капитан съеживался на глазах. Подбородок его торчал уже не так высоко, и плечи сузились, образовав глубокие морщины на отутюженной, лоснящейся капитанской куртке.
— Будете говорить?
— Не знаю.
— В таком случае, как говорится, извините за беспокойство. Машина у подъезда, она отвезет вас в порт. До отхода просим судно не покидать.
— Я иду… ногами.
— Как вам угодно.
За окнами хлестал норд-ост, рвал провода, выкручивал голые деревья.
— Хочу проветриться, — очень ясно сказал капитан. И добавил с едкой усмешкой: — Последний раз.
Сорокин тоже усмехнулся. Посмотрел, как Папастратос резко закрыл за собой дверь, и облегченно откинулся на спинку стула, закурил.
— А если он прямо к этой? — спросил Сидоркин, явно не выдержав затянувшегося молчания.
— Он сейчас вернется. — Сорокин почесал нос и весело из-под руки посмотрел на своих помощников. — Знаете, с чем он ушел? С камнем на сердце. За сигареты ему, конечно, влетит. Контрабанда для них очень даже крупная. Но главное — фирма. Иметь дело с нами ей выгодно? — Сорокин загнул один палец. — Терять такой куш они не хотят? Нет. А ведь мы напишем, что действия капитана бросают тень на наши добрые отношения. Да хозяин его в порошок сотрет из-за одного только страха за выгодный фрахт.
— Он же собирал разведданные. Стало быть, разведка выручит.
— Плевали они на разведку, когда деньгами пахнет. Фирмачи будут улыбаться и делать по-своему. А если уж один выгонит, то другой не возьмет. И будет капитан болтаться на берегу, пока не проест все свои контрабандные лиры…
Он не договорил, потому что дверь приоткрылась и в комнату вкатился маленький, съежившийся, ставший совсем круглым господин Папастратос. Он схватился за сердце и упал на стул.
— Мы же предлагали машину, — спокойно сказал Сорокин, подавая ему стакан с водой.
— Я думал… Я старый, больной… Память плохо. Я вспомнил, кого вы показывали.
— Мы так и полагали.
Папастратос затравленно посмотрел из-под бровей.
— Не надо писать… письмо…
Сорокин молчал, наблюдая, как бегают пятна на шишковатом лице капитана, и думал о том, что этот «больной человек», должно быть, никогда не бывал в дальних многомесячных плаваниях — всю жизнь болтался в выгодном средиземноморском каботаже.
Лейтенант Сидоркин стоял бледный от волнения, переводил взгляд с Сорокина на Папастратоса, и видно было, что ему очень трудно сдерживать восторженную улыбку.
— Я постараюсь… все… вспомнить…
— Хорошо, — сказал Сорокин. — Поезжайте на судно. Когда все вспомните, дадите знать через портовые власти.
На этот раз капитан не захлопнул дверь, затворил медленно и подобострастно, вызвав в кабинете дружный, но сдержанный смех. Сидоркин по-мальчишески взмахнул руками, хлопнул себя по карманам и принялся ходить по кабинету, но спохватился, сел, прямой и нахмуренный.
— Ничего, — сказал Сорокин, наблюдавший за ним со снисходительной улыбкой. — Это пройдет. Выдержка, брат, не простое дело..
«Вот и конец, — думал Сорокин. Он сидел, запустив в волосы пальцы обеих рук, и рассматривал чернильное пятно на столе. — Господин Папастратос, может, поймет, что деньги деньгам — рознь. Да что он, другие капитаны сто раз подумают, прежде чем согласиться на такой приработок. Ибо, несомненно, многие узнают о судьбе капитана «Тритона». День-два — и чисто будет в порту. Останется только повыловить местных тунеядцев и спекулянтов».
— Как с этими мерзавцами?
Он поморщился, словно от зубной боли. Сколько приказывал себе не опускаться до примитивных эмоций и все срывался. Приказывал не из желания стать выше эмоций, как некоторые киногерои, а из необходимости беречь нервы. Люди ко всему привыкают. И работники милиции тоже привыкают смотреть на своих «клиентов», как на объект труда. Это как защитный рефлекс. И выдумывают спокойные словечки «рецидивист», «преступник» вместо резких «вор», «бандит» или «жулик». И уж мало кто срывается на такие слова, как «сволочь» или «мерзавец».
— Надо наконец очистить город от этих… — Ему снова захотелось сказать «мерзавцев», но сдержался. — Пора решительно избавиться от тех, кто готов торговать чем угодно, даже интересами Родины. Как у вас дела, капитан Павленко?
— Ищем.
— О Братике что-нибудь узнали?
— Пока нет.
— О ком? — спросил Сидоркин.
— О Братике. Должно быть, кличка.
— Я… что-то слышал.
Сорокин и Павленко посмотрели на него серьезно, без иронии.
— …Слышал об одном… Братике.
— Пожалуйста.
— В порту есть прапорщик, невысокий такой, худощавый, строгий, брови прямые, губы тоже… прямые.
— Точный портрет. Соловьев.
Сорокин снял трубку, позвонил на КПП.
— Пожалуйста, — сказал с улыбкой фокусника. — Прапорщик Соловьев на проводе.
— Здравствуйте, — сказал Сидоркин и замолчал. — Здравствуйте, — еще раз повторил он в трубку. — С вами говорят из милиции. Вы меня, конечно, не помните. Мы как-то вместе плыли в порт на катере.
— Конечно, помню, — сказал Соловьев.
— Вы тогда говорили о каком-то Братике. Кто это?
— А что? Что он натворил?
— Вы его знаете?
— К сожалению, знаю. Его Гошкой зовут. Георгием, значит. А Братик — это вроде клички.
— Фамилия?
— У сестры — Кулешова. Но сестра ни при чем. Она не виновата, у нее такой брат.
— Спасибо.
— Что?
— Спасибо, говорю.
— А в чем дело?
— Долго рассказывать.
— Можно, я к вам приеду? Если часа через два?
Сидоркин зажал микрофон ладонью и повернулся к подполковнику.
— Конечно, — сказал Сорокин. — Пусть приезжает.
День догорал. В окно был виден утонувший в тени город. Багровый облачный вал на вершинах гор медленно клубился синими складками. В порту светились огни, дрожали, раскачивались на ветру.
— Я наведу справки, — сказал Павленко.
