— Вам не кажется, что вы хамите? — Таня отодвинулась.
— Ну что ты, Танюша, какое же это хамство? Я же не насилую тебя.
— Боже, ну и разговор! — обиделась она. — Не зря, оказывается, ваш друг, азербайджанец, назвал вас нахалом.
— Ну зачем же под руку такие слова говорить! — вдруг обозлился Барбос. — Видишь, мотор не тянет. Ну, вот… заглох совсем. На заводную ручку — иди, крутани, а я на стартер нажму.
Таня поморщилась от такого обращения, однако подчинилась — сбросила с ног туфли, легко спрыгнула с крыла машины на песок. Она попыталась вставить ручку в отверстие, но уронила и с беспомощной злостью крикнула:
— Да идите сами!
Барбос вдруг схватил ее за руку, с силой притянул к себе и, прижав к груди, полез прокуренным ртом к ее губам.
— Уйди, гад! — оттолкнула его Таня. — Я сейчас позову на помощь! Уйди же, негодяй!
С минуту она боролась с ним, царапая его лицо и руки. Наконец ей удалось вырваться.
— Товарищи, спасите! — закричала Таня и побежала прочь от этого наглеца, от его машины, куда глаза глядят.
Она бежала до тех пор, пока не выбилась из сил. Остановившись оттого, что задыхается, Таня огляделась. Вокруг нее лежали голые барханы, а над головой уже вовсю светило солнце. Успокоившись немного, Таня коснулась рукой плеча и увидела — блузка на ней разодрана: рукав висит, грудь обнажена. Таня от обиды и горечи, от потерянных сил опустилась на песок и заплакала.
— Господи, какие есть еще на земле негодяи! — плача, выговаривала она. — Зверь — и тот не поступит так, как этот подлец! Где только воспитываются такие!
Просидела она в совершеннейшем отчаянии, наверное больше часа, и перестала плакать от того, что почувствовала сильное жжение в пятках. Таня приподнялась, уперлась в песок пальцами ног и едва не вскрикнула — песок раскалился настолько, что касаться его голой ногой невозможно. Да и сквозь юбку жжет. Таня встала, пошла было к вершине бархана. Пошла, но тут же побежала, приплясывая, словно на раскаленной сковородке. И едва выскочила на бархан, снова села. Неимоверный страх изжариться на песке под палящим солнцем захватил все ее сознание. С бархана она увидела буровые, но они были слишком далеко, чтобы добраться до них босиком.
— Ой, мама, мамочка моя! — заплакала Таня, ища спасения. — Да что же это такое! Неужели нет никого поблизости?!. Люди, спасите! — закричала Таня во всю силу. Но даже эхо не откликнулось ей. Только змеерылый варан, приподнявшись на лапы, посмотрел на нее и, равнодушно развернувшись, пополз прочь.
Таня не знала — что ей делать, как поступить, и только подсознательное чувство руководило ею. Она будто бы и не хотела этого, но сняла с себя кофточку и обвязала ею левую ступню. Затем сняла юбку и, приложив усилие, разорвала ее надвое. Смекнув, что юбка толще ситцевой кофточки, Таня обвязала обе ноги половинками юбки, кофточкой повязала голову и пошла к буровым. Шла словно в больших, не по размеру лаптях. Ноги не жгло, и голова была покрыта «белым тюрбаном», но спина и плечи зудели до боли от палящих лучей. До ближайшей буровой было километров пять. Будь на ногах у Тани туфли, она бы одолела это расстояние за полчаса, но в самодельных лаптях, которые то и дело развязывались и приходилось поправлять их, она двигалась к буровой часа два. Во рту у нее пересохло, язык прилипал к нёбу, в груди горело. И только спортивная закалка, натренированная воля — не падать духом ни в каких даже самых сложных ситуациях — не дали ей свалиться с ног. Подходя к буровой, она качалась, словно пьяная. И чего греха таить — буровики, толковые ребята-комсомольцы, увидев приближающееся к ним «чучело», с недоумением начали посмеиваться. Наконец, разглядев, что перед ними женщина, почти голая, в трусиках и бюстгальтере, с намотанным на ногах тряпьем, парни умолкли. Затем бросились к ней и, окончательно поняв, в какой беде она оказалась, подхватили под руки и отвели в конторку мастера. Таня сидела на скамье и, как во сне, видела перед собой чьи-то лица. Над ней суетились и что-то у нее спрашивали. Ей дали напиться, но вода показалась девушке горькой. Кто-то из ребят очень громко и настойчиво спрашивал — что произошло, почему она оказалась одна посреди барханов. Только спустя час Таня наконец-то пришла в себя и рассказала о случившемся. Она видела, как напряглись и сделались суровыми лица у буровиков.
— Айда, братцы! — крикнул один. — Он же недавно проехал на сто седьмую…
Конторка опустела. С Таней осталась лишь одна учетчица. Ласково приговаривая, что все обойдется и пройдет, она принялась смазывать плечи и спину Тани вазелином…
Добравшись до 107-й, Костя-Барбос, понимая, что оскорбил новую лаборантку, решил отделаться от содеянного шуточками.
— Послушайте, товарищ инженер, — сказал он с усмешкой Юрию Каюмову. — Что это вы за цыпочку угнездили у нас на Вышке?!
— Какую еще цыпочку? — насторожился Юра, подходя к машине. — Ты должен был привезти Таню Русланову. Почему она не приехала?
— Ладно, начальник, только без гонора. Прошу не тянуть. Я сам могу оттянуть кого хочешь. Давай забирай бочки с водой, да я отправлюсь назад. Мне еще сегодня в Небит-Даг надо съездить.
Юра окликнул буровиков, чтобы снимали бочки, и вновь подступил к Барбосу:
— Ты так и не ответил мне — почему не приехала Русланова?
— Слушай, начальник, отстань ты со своей… Это же цыпочка. Ей здесь такой интеллигентной делать нечего. Слова ей не скажи, пальцем ее не тронь. Слезла на полдороге — пешком идет. И хай себе идет. Прочешет разок по солнцу, да босиком, тогда в другой раз сговорчивее будет…
— Где лаборантка Русланова — я тебя спрашиваю?! — вскипел Юра. — Если обидел — не жди пощады, Барбос.
Барбос никогда не видел таким разъяренным инженера Каюмова. Глядя на него, наступающего со сжатыми кулаками, он попятился к кузову машины, и тут увидел на дороге трех парней. Они узнали его и прибавили шаг.
— Ну, сука! — с яростью выдохнул из себя один из них, самый высокий и мощным, Илья, и схватив за грудки Барбоса, встряхнул сто. — Говоришь, на Колыме был, сволочь! С людьми перестал считаться… С женщинами…
Илья не смог выразить свою ярость в словах и, развернувшись, тяжелыми кулачищами саданул Барбоса в подбородок. Тот снопом повалился на песок. Перевернувшись, вскочил на ноги, но снова наскочил на кулак Ильи и плюхнулся с окровавленным ртом.
— Пантюхин, стой! — закричал Юра. — Это же — самосуд! Стой, я приказываю!
— Приказываешь! — в тон ему отозвался Илья и, приподняв Барбоса за шиворот, долбанул еще раз. — А я не признаю никаких приказаний, когда делаю правое дело. Этот подлец бросил посреди песков босую лаборантку. Пытался изнасиловать, сучий сын. Все шмотки на ней изодрал. Она вырвалась от него, но вся сгорела на солнцепеке. Сейчас там у нас, на буровой, Женька ее отхаживает.
Юра оцепенел — до него сразу не дошел смысл сказанного. Наконец, глотнув воздух, он с ненавистью выговорил:
— Встань, негодяй. Видимо, мало чему научила тебя Колыма.
Барбос поднялся, шатаясь, подошел к кузову и ухватился обеими руками за борт. Стоя так, он всхлипывал и сплевывал кровь.
— Зубы, сволочь, выбил за какую-то шалаву, — канючил он. — Защищают каких-то гнилых интеллигентиков, а рабочему человеку зубы выбивают… Я в суд подам… Вы мне поплатитесь.
— Ну вот что, Барбос, — сказал Юра. — Чтобы сегодня же не было твоей ноги на Вышке. И в Небит- Даге — тоже. Убирайся к чертовой матери, или пойдешь под суд. Лезь в кузов, свезем тебя до поселка, а там как знаешь.
— Лезь, лезь, — поторопил его Илья. — Не хрена тебе тут делать. Я сам тебя с удовольствием свезу до самой станции. Только поспеши с отъездом. Если до вечера не выберешься отсюда, и ребята узнают о
