Карен Рэнни
Любовь и бесчестье
Аннотация
Карен Рэнни
Любовь и бесчестье
Глава 1
Чертовы болваны распевали монотонно и нудно. Он и сам чувствовал себя идиотом, а Монтгомери Фэрфакс не желал играть роль идиота.
Мужчины в коричневых балахонах и капюшонах, напоминавших монашеские, собравшись в круг, хором вполголоса распевали так ровно, как если бы исполняли подобные ритуалы ежедневно в течение нескольких месяцев, а то и лет. Монтгомери мог бы поклясться, что слышит, как, соприкасаясь друг с другом, звякают бусины четок, когда мужчины топчутся и шаркают, вставая в круг.
Гостиную освещали всего две свечи. К запаху воска примешивался запах курений. Полку незажженного камина в дальнем конце комнаты украшала большая медная статуя обнаженной женщины. Запах благовоний был сильным. С ним сливались цветочный и пряный ароматы и запах испарений разгоряченных тел, заполнивших слишком маленькую комнату.
Ему не следовало слушать своего поверенного.
— Я бы порекомендовал вам взять с собой зеркало на собрание Братства Меркайи[1], ваша милость, — сказал Эдмунд Керр. — Они смогут должным образом определить его происхождение.
Эдмунд раздобыл для него приглашение на это сборище, а также сообщил адрес и объяснил, как добраться до нужного дома. Из разговора с поверенным Монтгомери понял, что Братство Меркайи состоит из разумных и толковых людей, цель которых исследовать и разъяснять все, что кажется ненормальным или иррациональным.
А вместо этого встретил здесь толпу монахов, распевающих нечто непонятное.
Балахон, надеть который его обязали, оказался ему короток, а шерстяной капюшон, надвинутый на лицо, вызывал зуд. Монтгомери сделал, что ему было велено: натянул капюшон на лицо, чтобы остаться неузнанным. Это оказалось единственным, за что он был благодарен устроителям. По крайней мере ни один из его новых знакомых не узнает о его идиотском «подвиге».
Монтгомери достаточно хорошо знал латынь, чтобы понять, на каком языке эти люди декламируют свои заклинания. Голоса их были тихими и мелодичными, и ни один из так называемых монахов не отставал от хора.
Круг распался, образовав вместо себя два полумесяца. Монтгомери сжал руки, убеждая себя расслабиться, несмотря на то, что почувствовал, как усилилось сердцебиение.
Он не особенно любил неожиданности.
Одна фигура отделилась от остальных, человек подошел к каминной полке и взял с нее свечу. Соблюдая все правила торжественной церемонии, он зажег ею свечи остальных. Но даже после этого Монтгомери не смог разглядеть их лиц, скрытых капюшонами.
Декламации становились все громче. Дверь в противоположной стене открылась, и пламя свечей затрепетало. Появилась высокая фигура в черном балахоне и направилась в центр группы.
Этот человек — должно быть, главарь — заговорил по-латыни глубоким рокочущим голосом. «Монахи» хором отвечали ему. Сборище теперь приняло торжественный характер религиозной церемонии, но это было не единственной причиной, почему Монтгомери почувствовал себя еще более неуютно.
Согласно инструкциям ему следовало оставаться в прихожей, пока его не позовут. Он бы так и поступил, если бы мимо него не прошествовали монахи со своими причитаниями. Последовать за ними его заставило любопытство. И теперь он сожалел о том, что не остался в другой комнате или не ушел вообще.
Чертово зеркало так и останется тайной для всех заинтересованных в нем.
Открылась другая дверь, которой до этой минуты Монтгомери не замечал. Некто в синем балахоне, поддерживаемый двумя монахами, проследовал в круг и остановился лицом к председателю.
Бормоча что-то по-латыни, человек в черном выступил вперед и откинул капюшон с головы вошедшего. Под балахоном скрывалась женщина с длинными вьющимися каштановыми волосами, водопадом упавшими ей на плечи.
Толпа рванулась ей навстречу, и внезапно атмосфера изменилась. Из религиозной церемонии она превратилась в нечто, напоминавшее нападение хищников на беспомощную жертву, а уважаемое сборище обернулось стаей диких собак, готовых наброситься на раненого оленя.
Монтгомери сделал несколько шагов вправо, чтобы отчетливее видеть женщину. Лицо ее было бледным, а профиль показался ему почти совершенным. Бледно-розовые губы изогнулись в полуулыбке, она медленно заморгала, будто начиная приходить в себя после сна.
Как и он, она была чужой в этой компании.
«Монах» в коричневом поставил в центр круга скамью. Женщину заставили встать на нее на колени и сложить руки, опираясь на небольшой выступ перед собой. Между ее руками поставили зажженную свечу и согнули ее пальцы так, чтобы они ее обхватывали. Сама она удержать свечу не могла.
По ее реакции Монтгомери понял, что она одурманена. Иначе разглядела бы опасность, кроющуюся за внезапным возбуждением окружавших ее мужчин.
— Отдаешь ли ты себя на волю Братства? — спросил председатель по-английски, обращаясь к женщине монотонным голосом.
Она покачала головой, потом, очевидно, передумала, когда один из мужчин подошел к ней и прошептал что-то на ухо.
— Да, — сказала она тихо, едва слышно.
Монтгомери раздвинул первый ряд одетых в балахоны мужчин, не обращая внимания на ропот протеста.
Женщина, стоявшая на коленях, с лицом, освещаемым пламенем свечи, казалась до странности
