оленей, свиней и уток, она курит, играет с пьяницами в маджонг, и длинные, липкие на концах перья скрещиваются под столом, она питается медом, на лугу, дерется на шпагах, курит не переставая, и пепел осыпается ей на руку, что до любовника, она холит его и лелеет, каждое утро преподносит новый плод из своего обширного сада: в первое воскресенье две-три лопнувшие вишни, в понедельник половинку банана с черными семечками на ложе из шафрана, десять сестер и десять братьев, разделенных лезвием, во вторник щербатую землянику с ярко-красной выемкой, в среду белую смородину, полную безмятежного моря и бородатую, в четверг стручок ванили, словно просмоленный огнем, в пятницу продолговатую грушу с броской черною мушкой, в субботу семь красных райских яблочек, на восьмой день нечищеный миндаль, на девятый серебро в персике, потом ключевую воду в виноградине, все еще подвешенной к ссохшемуся скелету, потом огонь в перце, сперму в мушмуле, кровь в апельсине, на пятнадцатый день половинку граната с половинкой фиги, неравные поверхности, в понедельник, на оловянном блюде, очищенную айву, не грушу и не яблоко, на следующий день, на белой тарелке, зеленый помидор с подкрашенной ниточкой и ржавчиной, потом, в фарфоровом кубке, устрицу в своем озере, хрусталь в четверг, песок в пятницу, камень в субботу, а затем, до конца, осевший пар.
Маленький мальчик, она притянула его за хвост, сдернула с него скудное сукнецо, сложила на подлокотник кресла или забросила на люстру. Малыш, чижик мой. И чижик постанывал, его руки ловили пчел.
~~~
Через выходящую прямо на поток низенькую дверь Жеструа выбрался из свинарника, куда был выдворен за то, что так хорошо изображал елды и щели львиной пастью, белые болты, фиолетовые вульвы с гребнем черных перьев, стрелы с вздутыми кончиками, гневные головы, розы и слезы, мохнатый рогоз, гнездышко в меху, львиный зев и гладиолусы и суровые коричневые бутоны, все цветы, наляпанные по штукатурке на стенах хлевов, пользуясь пятнами сырости, чтобы запечатлеть хлещущую мапофью и рассеиваемое семя, переливающееся через край масло и ракушку вверх тормашками там, где спина теряет свое имя, молодых людей, писающих, задрав в воздух ягодицы, — со знанием дела — на стенах, а также на стволах деревьев, на скалах, грудах кирпичей, на шкурах свиней, красно-пегих коров и безрогих волов, на свешивающихся с балконов простынях, мелом, черным сланцем, углем, кистью, коли он унес принадлежности Конспюата: бадейку, банки и шпатели, тряпки и спецовку, и голубым или коричневым пальцем, что блестит, но розой не пахнет.
Он высморкался в длинный черный клин вымпела и вытер нос гусиным пухом. Сложив свои живописные принадлежности в деревянную лохань, вошел в воду. За ивы цеплялся мусор последнего паводка. По течению полоскалось розовое, вконец выцветшее отрепье, хрупкий ремешок интимной одежды, проглоченной и потом сблеванной гигантским угрем, кляп или повязка.
Жеструа, который был никому не мил, шагал по прибрежной грязи, не проламывая корку; крысы, лишь хвосты которых были ему видны, без устали трудились над возведением земляной насыпи, над котлованом, постройкой, росписью, клали кладку и перекрывали крышу, гипс на усах.
Он вошел в русло потока и поплыл по вольной воде, пока не добрался до другого, грязного, сплошь в камышах, берега.
Лодочники с накидной сетью в руках поносили его, швыряли тухлой рыбой и плавучим калом, ты сдохнешь завтра, грязный вогул, и мы так распахнем тебе пасть щучьим зевником, что покажется, будто ты под ударами наших хлыстов и острог смеешься, мы прокачаем тебе сердце и мозги и станем дергать твои нервы словно перепутанные бечевки, ты грязен как земля, которой кормишься, слизь твоей матери до сих пор липнет помоями к твоим волосам, ты сдохнешь завтра, будь уверен, вчера мы слопали твою козочку, тебе известно, что у нее была перченая щелочка и смачные сосцы? Мы ее так пропердолили, что тебе она уже ни к чему, да и козлы бежали ее, так она пропиталась твоим запахом, твоей желтушной горелой серой, ты бы лучше следил за своим ребенком, мыл бы ее, причесывал, кормил, чтобы она не ходила в наши сады на потраву отборных листьев с деревьев и почек, научил бы ее читать и считать, теперь, по твоей вине, от нее ничего не осталось, рожки мы растерли жерновами в порошок, будь спокоен, даже если ускользнешь от нас, все равно завтра сдохнешь, и мы вытянем твою печень через жопу, крысья крев! уж как-нибудь тебя да откупорим.
Изо ртов у них стекала желчь, слюнявила блузы, увлажняла полотно. Они пережрали жирного угря и от ярости выблевали его с головы до хвоста на гадючий лук, на грязную воду. Плывя быстрыми саженками, Жеструа уткнулся животом в ил. Он высморкался в лист бузины и вытер нос сухой травою. Незаметно подплывшая лодка врезалась длинным форштевнем ему прямо в копчик, вышвырнула на верхушку ольхи, где, прежде чем отправиться дальше, он решил высушить одежду. Рядом резвились зверушки.
Коренастый ребенок, который примостился у нее на спине, держась за косы и обмотав ими свои запястья, по-прежнему цеплялся за мать, когда она, спасаясь от волков, взобралась на дерево. Тщедушного ребенка, которого она держала на руках, спящего ребенка ей пришлось оставить у ствола, и он долго плакал, когда волки, смеясь, собрались вокруг него, рыжие, черные, зеленые и белые, их длинные морды готовы щекотать и лизать. Не откладывая, они возвели шатер с трубою, соорудили очаг, разожгли огонь, разложили вокруг толстые медвежьи и львиные шкуры и позвали ребенка спать вместе с ними.
Всю ночь среди деревьев поднимался белый дым, от него, будоража голубей, кашляли мать и сын, разносился смех и песни, голос тщедушного ребенка подхватывал припев. Приятно пахло мясом.
Поутру они отбыли. И с ними ребенок с цветной шляпой на голове, украшенной по цепочке дюжиной клювов клестов. Он ехал верхом на пегой лошадке с длинной, очень длинной, расчесанной на загляденье гривой и заплетенным хвостом. На нем был изящный камзол с ажурным воротником и тонкое трико, одна нога зеленая, другая белая, в кожаных стременах — туфли почти без подошв с острыми носами. Волки обрезали ему волосы и наверняка надушили, ибо на медвяный запах слеталась уйма мух, он отгонял и рубил их длинным клинком. Изумленные пчелы преследовали воров.
Орава мчалась к горе.
Тем временем муравьи взобрались по стволу и заполонили ветви. Матери и сыну предстояло быть съеденными. Насекомые уже их раздели, оставив термитам лен и кожу, на траву упали отгрызенные ногти и ресницы.
У тебя на щеке среди слез затесалась ресница: если скажешь на какой, поцелую. Мне в ягодицу воткнута стрела: если знаешь в какую, можешь потрогать мою грудь. У тебя из уха на плечо течет кровь: скажи из какого? У тебя в глазу муравей: в левом или правом? Я смотрю на тебя. На что я смотрю: на твой лоб, глаза — на который из двух? — рот, щеку — которую из двух? Я оближу внутренность глаза, тебе не будет больно, не бойся, открой его пошире. Ущипну двумя пальцами язычок, ты этого почти не почувствуешь, открой рот, не кусайся. Раскрашу язык, покажи его, высунь: когда он подсохнет, высохнет, я начну работу, надеюсь, она придется тебе по вкусу. Запечатлю красивый рисунок на челе или на щеке, и у тебя никогда больше не заболит голова: могу агнца, могу скарабея, как захочешь. Выправлю нос: он станет длинным и острым, как у цапли, ты сможешь совать его всюду, в бутылки с медом, во флаконы с длинным узким горлышком, в утонченные цветы, в норки червей. Сыграем, пока есть время. Покажи, как ты плюешь. Губами или с подсосом, как мастера?
Если бы ты захотела меня выкормить, я был бы тебе лучшим из сыновей, не чета птенцам аиста и чибиса, малышам-слонятам, детишкам людоедши, и козлятам, и жеребятам-единорогам, что облизывают и обхаживают целый день напролет тех, из кого они были исторгнуты, или тех, кто их высидел. Я бы ходил собирать грибы по лугам и одуванчики по откосам насыпей у железных дорог, рубил бы деревья, каждое утро разжигал тебе печурку и шел доить коров. Без малейшей боли сводил бы волосы с твоего тела, обрезал
