усаживались вокруг застланного белой скатертью стола, ели картошку с золой, грызли ароматные угли из курильницы. Кое-кто открывал маленький шкафчик и крал конфеты. Устав, ложились спать на печь. Женщины танцевали друг с другом, одетые в тяжелые заскорузлые штаны, почесывая себе лобок. Те, что помоложе, спешили в душевую и забирались в бурлящий бассейн.
Он в воде по самый пах, и член его на плаву, на поверхности в ванне с огромными головами с высунутыми языками, дымящимися ртами. Ему поливают голову маслом; он не пьет его, а оставляет стекать по телу и плавать по поверхности воды. Он не хочет больше работать. Масло поджигают.
Гудит столовая. Ждут Жеструа. Шушукаются, что он не придет.
~~~
Волы, тащившие борону, прошлись по какой-то книге и втоптали ее в грязь, ободрали копытами; обнюхали и обслюнили матерчатый переплет. Ее, выкапывая из земли, разодрали зубья машины, земля попала между страниц, дождь ее доконал. Чуть дальше, среди поля, они прошлись по каким-то железкам, тяжелой жести, и зубцы машины сломались. Еще дальше споткнулись о статую, борона перевернулась зубцами вверх.
Жеструа и его друзей больше не интересовал пейзаж, они играли под навесом, который только что возвели в вагоне для животных.
Престер спал на ходу, с лопатой в руке. Поблескивала его кожаная куртка. Подвывала топка, угрожая в любой момент распахнуться.
Птица клевала бутон, не то искала плод, не то алкала сладости или нектара. Аккуратно почала почку, развернула и расправила лепестки, выела сердцевину, и та пришлась ей по вкусу, а от стекавшего по горлу сока она и вовсе засвистела и прокакалась. Птица щелкнула клювом и принялась искать другое сердечко. Ей больше нравились желтые цветы, но некоторые источали резкий запах, миазмов которого она страшилась. Объев сердцевину, она вновь закрывала бутон, и тот раскрывался в апреле пустым. Шум поезда, выехавшего из туннеля, заставил ее взлететь с жирным клювом.
Сыпавшиеся на голову стеклянные осколки разбудили Престера. Поблизости случилась драка. Сворачивали колонны, разбивали аквариумы, дельфины тяжко падали на мостовую. Цирк полыхал. Просыпались тигры.
Накинув на шею веревку, Суавиуса[5] выволокли из дома и потащили по улице. Удар палки разнес вдребезги его броский колпак. Ему, холостому, было так плохо, что он выблевал съеденный гранат, следом из ноздрей темным потоком хлынули лягушки. Он не кричал, понимая, что крик не поможет. Он плакал: не будите моих детей, оставьте их спать средь перин, они так нежны, так худы, в другой раз успеете съесть их, сегодня и хватит-то всего на укус, в голубятне полно голубей, в хлеву свиньи, толстые как тюлени, под полом покоится золото, в рассоле плавают плоские рыбины, большущие, с дивными глазами, в кувшинах ртуть, переверните их и наслаждайтесь: тысячи юрких шариков ринутся к стоку.
Его голова раскололась от удара кувалдой, трещина пробежала по лицу, разрезала рот, расщепила нос. Впервые в жизни взглянул он на небо и счел его слишком бледным. Он увидел отражение своего лица в полированном металле рассекшего его длинного клинка, он держался за него обеими руками, пытаясь подняться на ноги, чтобы закрыть на ключ дверь дома. Уже продавлены его медные доски и залиты чернилами листы. Куры клевали пчел, осы лохматили книги с картинками, поразвесили под балками свои серые гнезда, его краски текли рекою, солнце сжигало картины.
Копошились, галдели.
Оттащим сего свинопаса на свалку, пусть упокоится со своими мертвыми сестрами, нарумяним его смолой и серой, погребем в навозе, сожжем на костре из гипса, засечем, обезглавим, замуруем в горе или клоаке.
Бежавшие с бойни кони мчались по мостовой, скакали вверх по ведущей к морю лестнице.
Паровоз, опрокинув загородки, пересек заснеженный сад, раздавил рассеянные по черной траве лепестки, сшиб фонтан в виде львиной пасти, откуда забил источник зеленой, холодной воды, и врезался в стену плюща, жилище крапивников. В трубу нападали листья, лианы опутали и обездвижили оси. Престеру пришлось облачиться в толстую спецовку и, чтобы наладить машину, скользнуть между колес с тремя огромными ключами в кармане, кровельными ножницами и запасом табака на пару дней. Вернулся он вконец изгвазданным, и Жеструа, кабан и медведь оттирали его жесткой щеткой.
Посреди сада, в доме как голубятня, жила Тахина. Навестить ее иногда прилетал стервятник.
От крика ангела она обернулась и, оправив юбку, оттолкнула парня, который пытался сжать ее в объятиях, полоснула его по лицу перочинным ножом, укусила в шею и, поцеловав, вытолкнула из окна. Он упал в снег и больше не поднялся, ибо голова его разбилась о край шахты, которая была все еще горяча и смердела заточенным в ней драконом.
Почти бесшумно проникла птица, и Тахина, приподняв зад, принялась подмахивать. Заостренные перья царапали спину. Она почувствовала, как в ее плоть погружается клюв.
Жеструа, пробужденный от дремы толчком машины, заметил в высоком окне, занавеску на котором приподнял ветер, троих невеликих детей, двое склонились над красной книгой, вырывали из нее ногтями и бросали в пустоту золоченые литеры, растительные орнаменты, крохотных птах, головы варакушек, барашков и кошек. Третий, пренебрегая игрой, вооружился подзорной трубой и следил за голубятней, из которой разносились крики и пыль. Жеструа разделся и вальяжной походкой прошел по мураве, помавая рукой, дабы привлечь внимание соглядатая и прочих. Показал им свой зад и набухший член, сделал колесо и треногу, свечку, сальто-мортале, рондад. Но дети были слишком увлечены. Только Престер наблюдал за его ужимками, да еще хряк, притворясь, будто спит.
В разгар зимы, в Казани, мы заснем в комнате с деревянным полом и оштукатуренными стенами. Над кроватью окажется нарисована большая птица. Ее клюв дарует нам мед и млеко, что потекут жемчужина за жемчужиной в наши приоткрытые рты. У нас на двоих будет всего одна подушка, я знаю эту гостиницу. Надеюсь, ты положишь свою голову рядом с моею, не опасаясь моих вшей? Тебе придется купить масла, чтобы смазать себе дыру, если боишься, что будет больно. Я позабочусь о пропитании. Мы услышим, как разгуливают по чердаку крысы. Я объясню тебе, как работают машины. Отдам тебе свою черную куртку. Приму тебя на себя и оближу твои ресницы, говорил взволнованный Престер перед обнаженным телом Жеструа, лаская такой сладостный плащ-домино, целуя каждую пуговицу, как будто это розовые губы, круглые глаза.
Медведь играл с шариками, перекатывая из флакона в флакон, наслаждался их музыкой. Кабан мусолил свою мошонку, полную сладости и липового цвета, подтягивал рукава замаранной кровью с навозом пижамы и, ревнивый, со снедаемой желчью утробой, плакал: мой жокей меня больше не любит, ищет любовь на стороне, ему больше не люб мой запах, он отвергает мои губы, закрывает для меня свой рот, я скажу Престеру, что он прячет у себя в каморке Тахину, что он ее пьет и ест, рисует у нее на спине, что вместе они играют в переверни-тележку и катаются на велосипеде, что Жеструа это скачущий тигр, а Тахина — кровавая пантера и что из-за них мы не сможем заснуть.
В Казани, в разгар зимы, поскольку снег завалил пути, они впадут в спячку. Жеструа в одной комнате
