ПЕРВОЗДАННОЕ БЕЗУМИЕ
I
КТО-ТО
Произошло это уже давно и именно так, как происходит обычно. Именно так, как будет происходить раз за разом. Стены пошли трещинами, дома рухнули, потому что город трясло, а город трясло, потому что сланцевые холмы, на которых он был возведен, вздымались от разных волн и толчков. Среди тесаных камней, деревьев, людей воцарилось великое смятение. Никто не мог точно сказать, что было сначала, шум или толчок, зато кто-то припомнил, что катаклизму предшествовал чей-то крик или лай. Тот, кто знал, что именно происходит, еще глубже осознал происходящее. Тот, кто происходящего опасался, скончался от страха. Тот, кто не знал законов происходящего, так и остался в неведении.
БЕРГАНЦА
Откройте дверь. Закройте дверь. Откройте дверь. Закройте дверь. Откройте, закройте. Вот розовый сад, который мы любили непонятно уже почему. Поцелуем розовый сад. Вот голубой купол, каким мы его любили. Поцелуем голубой купол. Вот плоть ныряльщицы за жемчугом: поцелуем кожу. Вот небесный простор, на который мы привыкли смотреть. Поцелуем его, покроем его поцелуями. Вот наша ванная, бальзамы, вода, пар и кожа. Поцелуем их. Вот наши крыши, скаты, черепицы, плитки шифера с нашими именами. Приложимся к ним поцелуями, поцелуем снова и снова. Желтая земля. Поцелуем. Серая земля и песок. Поцелуем. Вот штукатурка и цветок из гипса, красивая старая штукатурка, которой мы неустанно дышим, которую мы скребем и покрываем рисунками. Приложимся к ней поцелуями и поцелуем снова и снова. Вот соседская рожа. Поцелуем ее. Вот мое лицо, поцелуем его, твой нос, их лица, поцелуем, приложимся поцелуями, глаз, который мы видим, железные планки двери, большое окно, что выходит на пальмы, латунная щеколда и задвижка, гинкго, каждый листик которого был таким ценным, дверной глазок и дверные гвозди, первое утро, поцелуем их, ласточки на острие тростника, приложимся к ним поцелуями, древесина двери, дверь слева, дверь справа, дверь посредине, дверца, калитка, уже позабытый скрип двери, закрытая дверь.
ЧЕЛИ
Говорят, они отвели сюда главный сток. Чувствуется, нас много, чувствуется, сколько нас и чем мы питаемся. Куда ни шагнешь, под ногой осколки стекла и что-то мягкое, скользишь, вдыхаешь чье-то дыханье, пачкаешься, прикасаясь к стене, и уже ничего не находишь на своем месте.
ЕВА
Уйми свое сердце. Не притрагивайся ни к чему. Пусть хлебный нож лежит не на своем месте, а воткнут между паркетными половицами, не трогай его. Не трогай осколки графина, чашку, четыре рейки позолоченной рамы. Все раскалено, все отравлено. Все это отныне и навсегда недоступно ни для тебя, ни для нас, ни для других.
БЕРГАНЦА
Вот что осталось. Вот что осталось от человека, который здесь жил: серебристая плитка в сером свете, несколько ложек в плошке, большая — для риса, маленькая — для жареных перцев. Он поедал уйму мидий: в доказательство — куча ракушек в мойке. Он поедал уйму мидий, человек, который задвинул изголовье кровати в самую темную нишу дома. Он любил медь, обожал ртуть и мечтал парить в звездном небе. Он любил свое имя и писал его всюду, где считал нужным, над воротами дома и над дверью комнаты, отведенной для сна, за правым ухом своих детей и на всех черепицах крыши, где обитало множество гекконов, на обороте тарелки и на футлярах книг. Его инициалы можно найти даже на эмалированной крышке отхожего места. Он привык давать имя мельчайшим частицам земли и даже субстанциям незримым, неосязаемым, без запаха и без вкуса. Он жил в их окружении. Он боялся, что пыль повредит его совершенным инструментам. Боялся подземных толчков. Рот служил ему приемником и антенной. Когда он умер, говорили, что он испробовал все или почти. Это был последний комплимент, возгордиться которым он так и не успел.
ЧЕЛИ
Вот волосы женщины, которую я любил, надеюсь, вы мне поверите, вот волосы матери, сухие и блеклые по сравнению с теми, что у нее были, надеюсь, вы мне поверите, она жила вон на той улице у крутой лестницы, где мне впервые встретились крылатые муравьи, ее туфли всегда аккуратно стояли на небольшом деревянном приступке, что вел вверх к скрытой за ширмой купели, эти туфли со стоптанными каблуками клонились парой, одна направо, другая налево, и был у нее сын, мальчик, ходивший за ней повсюду. Это был я.
ЕВА
Впервые я встретила их в ботаническом саду, довольно далеко от дома, откуда они бежали, надеясь, вероятно, укрыться в беседках, где когда-то, кажется, встречались с друзьями. Часто в теплое время года они приходили на берег реки и ради водной прохлады отдавали себя на съедение слепням. Ребенок был зачарован тем, как светла и прозрачна вода, как она глубока, он любил склоняться к ней, едва не касаясь лицом, словно видел себя далеко в небесах, чтобы в очередной раз испытать странное чувство, как будто ему спирает дыхание, и предлагал матери сделать так же, она опускалась на гальку, и на ее коленях оставался красивый вафельный след.
ЧЕЛИ
Мне говорят, будто кое-кто заявляет, что Они отвели сюда главный сток. Воняет тухлыми яйцами.
ЕВА
Не кричи, уйми свое сердце, что не дает тебе спать, это всего лишь землетрясение, простое смещение многих груд твердой и мягкой земли, как если бы ветер задул у нас под ногами: пыль поднимается, стены являют свое нутро, а дома — изъяны. Сквозь длинную и широкую трещину замечаешь, что именно расставляет сосед на мраморной каминной полке и на этажерках. Вдруг становится холодно: это сквозняк из отверстых стен, цистерн, подвалов и люков.
ЧЕЛИ
Пахнет мертвечиной и прочими ароматами.
КОНСПЮАТ
