гармонично гневливый и замкнутый, сухой, бессердечный, трусливый и безмятежный, грызу себе ногти и локти, не зная, где начать и где кончить.
Нам следовало бы отказаться от рук, дабы обрести крылья, избавить от прикосновений и ласк лица, животы, ягодицы и бедра и впредь, испражнившись, не подтираться. Невозможно иметь сразу и руки и крылья. Нужно беспрестанно выбирать себе состояние, выбирать в своего рода согласии с сиюминутным настроением, с освещением. Проблема даже не в том, чтобы следить, дабы сей выбор не вызвал никаких сожалений, никакого неудовольствия. Как бы там ни было, ни одно состояние само по себе удовлетворить не может. Ангелом быть или обезьяной вытекает только из временного выбора, коего на долгий срок не придержишься. Именно обезьяной встречаю я все выпущенные в меня стрелы, и руки, стало быть, даны мне для того, чтобы извлекать их даже из спины и холить и лелеять свои раны. Я никогда не буду ангелом. Не переношу получать пропитание из чьих-то рук, из руки, что одним и тем же движением может ласкать меня и ударить. Не переношу докучливых комаров и разъедающий глаза дым, а векам не помочь от солнечных лучей. Я не способен ограничиться взглядом, мне нужно пощупать, сжать в объятиях, полностью уяснить плоть и фактуру моих предпочтений, осознать текучесть слез, вязкость слюны, сладость пепла, температуру моего молока. Предельная осмотрительность обязывает меня коснуться каждой вещи, прежде чем привлечь ее к себе, в себя вовлечь. Я настолько боюсь увязнуть в магме, что мне нужно беспрестанно касаться кончиками пальцев, удерживать на расстоянии вытянутой руки от сердца то, что я люблю всеми фибрами, то, частью чего являюсь, неотъемлемую часть чего составляю. Никогда не пущусь я во все тяжкие пресмыкаться среди терний, посевов или в подземных проходах, столь близко от всякой вещи, что всякая вещь налагала бы на меня свой отпечаток, меня пятнала, повергала в смятение, искажала в зависимости от моего прохождения. Я никогда не буду ни змием, ни ангелом.
Я — лишь только лицо. Мне нет дела до спины, от затылка до пят. Там-то и могут, чего доброго, возникнуть язвы, целая вереница пятящихся крабов и пронзающих внутренности скорпионов. Хотя мое лицо и кажется открытым и безмятежным, меня осаждает и одолевает множество врагов, и вот я навьючен ношами, тяжелеющими в тени, слагая на шее зоб и шишки по сторонам позвоночника. Я могу защитить только лицо, грудь и живот, ту часть, что освещает солнце, остальное мне не принадлежит, остальное — другая история, остальное источено, чуть что распадется. Я — конь, которого домогаются шершни и у которого, чтобы выдать смятение, есть только ноздри, чтобы защититься — только копыта. Я — как бы утративший изнанку лист, мнящаяся пленка, складка, лишенная толщины. Меня касаются, со мной якшаются тени, на спине плодятся и размножаются твари, и чем больше я пренебрегаю присущей им материей, тем чудовищнее формы, которые они принимают. Я поворачиваюсь спиной к населенной вселенной и храню только свой образ. Я есмь половина, плоская земля, застиранная цветная простыня, выпот жизни, что застит свет, блескучий воск, который вот-вот расплавится и расползется. Я постоянно иду вперед, к открытому небу, к ширящемуся горизонту. Ни за что не осмелюсь шагнуть назад, болезненно боясь того, что посеял, того, что меня нагоняет, того, что налипло на меня сзади, боясь отдавить каблуками босые пальцы моего истребителя, налететь со всего размаха на ведомый мной караван, полные под завязку возы остатков, отбросов, вздохов. А к оперенью стрелы, что меня рассекает, чей наконечник возникает на уровне правой груди, прицеплена несущая мое родовое имя лента.
Я владею и в состоянии не поступиться ничем. Есть у меня тараканы, зернышек уйма и с пухом мешков, желчь, молоко, забитые кишки, целое тело, которого я в состоянии не отдать ни кусочка, сохранить, как оно есть, целокупно, вплоть до гнильцы и усушки. И распыленным даже не уступлю ни клочка во мне лучшего, в моем сердце, в дерьме, семян своих, которые держу в туго набитом мешке в одном из чуланов у себя дома. И только когда в нем смердит, открываю я окна и двери. Только когда напряжен, пержу и рыгаю, живой бог, ветра податель и благ. С моих губ не сходит никаких восхвалений, зато все они полнят мне уши, сладострастные сгустки, сплав общей крови и коллективной испарины. Если шея моя распухла, виною тому поцелуи шершней и ос. Дело в том, что мне всё то бальзам, что для ближнего моего и брата было бы ядом. То, что есть у меня, не может делиться, ибо я довольствуюсь такой крохой зерна, таким пустым, необжитым воздухом, полыми такими плодами. И все же не могу уступить свои выгребные ямы, в которых мне так вольготно, которых у меня вдоволь. В саду уже повяли груши, их семечки омывает слишком зловонный, чтобы их перебирать, сок. Вчера я утратил, завтра мне еще не принадлежит. Ну и что же я мог бы дать? В стойле моем нет слонов, только куры, чью печень сожрала куница, а яйца насижены жутко. Если шея моя распухла, виною тому поцелуи без счета шершней и ос.
Мне принадлежат даже гнилые груши. Складываю их в ведро, чтобы, пересчитав, оценить масштабы невзгоды. Мое даже то, что блестит между листьев, колорадские жуки и жужелицы, чудесные букашки, коих можно счесть бесчисленными, пусть и только в теории. Когда оцениваешь, чем владеешь, надлежит не забыть и о том, что испаряется, изнашивается, расходится дымом, ветром, шрапнелью, мочою, гнилью, отбросами, пылью. Той пылью, что служит неотъемлемой частью целого, частью, которой нельзя пренебречь. Когда, схватив птицу, я крепко сжимаю ее между пальцев, добрая часть зверушки разлетается писком, пылью, пометом. Когда ловлю рыбу, то же самое, теряю чешую, клейковатую влагу, взблески, и вся тайна остается в воде или вновь туда канет с сардоническим и оскорбительным «плюх», порождая красивые отблески, блики и пузырьки. Я, наперед обделенный наилучшим, самым существенным, тем, что трепещет, жизненной силой, дыханием, божественным паром, всякий раз должен довольствоваться малым, тем, что удерживают руки, формами без движения, пустыми мочевыми пузырями, пустяками, сброшенными кожами, один со своими подсадными, своими рачевнями, укосинами с наживкой, с накидной сетью, из которой ускользает даже вода, и однако же вплоть до последней секунды, вплоть до разрыва последней водяной пленки уверенный, что уже подцепил, уже держу немыслимое сокровище, трехголовую саламандру, единорога, сома или пяту радуги. Хотя достоверно знаю, что под внешностью прячется неоценимое, всякий раз хватаюсь в горячке за пугала, упорствуя, совершенно обманутый, облизываю брови вместо чистого глаза, вместо меда поцелуя поглощаю пряди волос, сглатываю свою же слюну и сопли, чтобы не потерять хоть их, но тотчас теряю то, что глотаю.
Невозможна охота на чудищ, ибо нам не дано доподлинно выявить хоть одно из них и в том наверняка убедиться. Большой нос в чудовище не превращает. Не превращает нехватка двух пальцев, напротив, сводит уродство на нет. Не превращает и твердый глаз, простейшее не чудище, напротив. Но с легкостью могут превратить в чудовище кое-какие кости и немного упругой или же дряблой плоти. Моя грудная кость мне барабан. Себя, себя подзуживаю двумя-тремя мастерски нацеленными щелбанами. Мне ведомо, где теряются тычки. Три удара по затылку: рожденный от отца и матери, ногами попираю упругую глину, хобота нет, а клыки так себе, язык как язычок ботинка, ура! Три удара по лобной кости: жизнь моя скопилась у меня в глазах, в прочих местах она идет псу под хвост, ура! Три по верхушке плеча: мой костяк мне крест и бремя, там, где прошла голова, пройдут и плечи, ура! Три по адамову яблоку: спереди у меня мошонка, сзади затычка, мало-помалу и неумолимо притворная, ура! Три по ключице: я — ангел с обезьяньими лапами, с глубокими впадинами над ключицей, чтобы собирать золотой порошок и ароматы, ура! Три, средним пальцем, по грудной кости: киль свой утратил я в бурю, осёл, меня распирают порывы и жидкости в пузе, ура! Три удара по голяшке моей ляжки: я — сам себе живодер, свой ковчег и в волосьях трапеция мышцы, ура! Три по кончику локтя: до чего тяжела голова, как дрожит, мне надобно вбить в песок пару свай, ура! Три по коленной чашечке: горестна моя жизнь под ярмом небес, среди щербатого щебня земной коры, ура! Три по каждой лодыжке: не дано на сем свете иного счастья, кроме как изо дня в день с тщанием пересчитывать себе косточки, ура!
Во вспомоществованье себе каждый день взимаю соломинку из огромной кучи сена мира сего. В золоченой тростинке смыкается вся моя жизнь.
Я не знаком со своими братьями. Они достались мне как части пирога, засахаренные фрукты или сладкие палочки калабрийской лакрицы. Они также и те части, что были бесцеремонно у меня изъяты и помещены в другие изложницы. В сравнении со мной они взросли настолько по-иному, приняв при обжиге
