Э. С. Ребенок имеет право на любую форму. Он может быть всем чем угодно, потому что в это верит. Нет никаких препятствий, чтобы он был медведем или дельфином. В конечном счете живые существа, люди и животные, не слишком далеки друг от друга. Мы состоим из одних и тех же элементов, которые беспрестанно рассеиваются и вновь сочетаются. Мы все родились из одних и тех же дрожжей, из одного гумуса, из одной гнили. Так я вижу мир. Мелкие человеческие перипетии довольно смехотворны в сравнении с этими всеобъемлющими преобразованиями. Мироздание прекрасно обходится без нас и так и будет без нас обходиться.
«Либерасьон». Почему вас так увлекает мир детства?
Э. С. Потому что это необыкновенный мир. Ребенок наделен пылом, энергией в чистом состоянии, каковая и дает ему силу расти. Во всех нас с самого начала заложен запас пыла, который рано или поздно исчерпывается.
«Либерасьон». Ваш язык чрезвычайно материален, вы часто пользуетесь словарем ботаники, минералогии, мира животных.
Э. С. Я использую этот словарь, потому что хорошо его знаю и он мне нравится. Меня живо интересуют ботаника, орнитология и прочие науки о природе. Они мне нравились еще до того, как я начал писать. Наверняка это связано с моим сельским детством. Я вел отнюдь не стерилизованное, как в городе, существование, а совершенно иную, конкретную жизнь. Во дворе не было канализации, а было отхожее место. Было место навозу, сильным запахам, тухлятине. Однажды человек холостил кролика, но не справился с операцией. Кролик, царапая себя, разворотил рану так, что стали видны внутренности. Это было чудовищно.
«Либерасьон». Вы говорите, что возделываете свой сад. Есть ли связь между писательством и садовничеством?
Э. С. Сад — совсем как письмо: работа, требующая терпения. В данный момент меня интересует подрезка фруктовых деревьев. Это не так-то просто. У меня такое впечатление, будто я нахожусь перед живой, но аутистской массой: дерево живет, но абсолютно себя не выражает. И вот я кружу вокруг него, разговариваю с собой и разговариваю с ним. То же происходит и при переписывании: слова словно составляют единую глыбу, живую, но неуловимую. Я испытываю к материи большое влечение и в то же время недоверие. Я не доверяю словам. Наша эпоха слишком их затаскала, они стремительно теряют свой смысл. Я сопротивляюсь, бережно обращаюсь со словами, поддерживаю их и культивирую. Ибо они страшны. У меня был друг, художник, инфицированный СПИДом. Для одной из его выставок я написал текст. Я знал, что он болен, и с величайшим вниманием отнесся к тому, какие слова использовать, стараясь все-таки как можно точнее сказать, чтб думаю о его живописи. Одно из его полотен было сделано из раскрашенного пчелиного воска. И я написал, что этот воск может закупорить необратимое расслоение, крошение полотна. После чего не переставал упрекать себя, что использовал это слово: необратимое. Меня подвигла использовать его забота о точности, профессиональная деформация. Иногда у тебя нет права сказать. Существует как бы некий нравственный закон письма.
«Либерасьон». Вы пишете каждый день?
Э. С. Почти. Много кружу вокруг да около, потом приходит книга. Поначалу ничто не определено, направление мало-помалу задается самим письмом. Я пишу понемногу. Довольно быстро пресыщаюсь тем, что пишу, и стараюсь делать все возможное, чтобы письмо не вызывало у меня скуки. Пишу и стихотворения и их сохраняю. Это миниатюры. Когда я их пишу, я стремлюсь к определенному совершенству, ложному, конечно же, но это упражнение в равновесии. Я пишу их, как строят корабль, соблюдая все правила, чтобы они не дали течь. Это игра, своего рода спорт.
«Либерасьон». Судя по всему, вы ведете уединенную жизнь. Интересует ли вас мир вокруг вас?
Э. С. Я мало читаю газеты, мне их пересказывает один друг, так что я в курсе. Политическая жизнь здесь довольно диковинна, сплошь и рядом ребячлива, словно смотришь фильм с Чарли Чаплином. В остальном я живу в стороне. Вмешиваться — это не для меня. Чтобы обратиться к другим, я публикую книги. Общаться по-другому я не умею. Если бы мне пришлось этим заняться, не знаю, хватило бы меня на что-то большее, кроме как на рассылку изредка оскорбительных писем. Я лишен социальной активности, обрезаю себе деревья и возделываю свой огород. Таков мой способ принадлежать к своему городу: я даю ему несколько деревьев и рассеиваю над ним запах цветов из сада.
Беседовал Антуан де Годемар
Приведенное выше интервью избавляет от необходимости растолковывать подробности родословия Эжена Савицкая и его личных обстоятельств и обсуждать, к примеру, женскую фамилию вполне себе мужчины, но не снимает ответственности за обескураженные вопросы, возникающие, боюсь, при чтении его необычной, слишком необычной прозы у читателя. И ставит мой вопрос, вопрос переводчика: мне ли на них отвечать? Нет, повернем по-другому. Не мне ли, посреднику, по собственной воле зависшему между писателем и читателем, одновременно и писателю, и читателю, их поставить? Обратить на что-то внимание, где-то что-то подсказать?
И сразу становится ясно: сделать это обычным образом, написать связное, чтобы не сказать связанное, послесловие, подводящий некую черту текст, было бы изменить и духу, и даже букве дробящегося текста, мутирующего мира писателя. Потому, в частности, что какие-то токи этой прозы заставляют воспринимать ее на существенно более личностном, нежели принято, уровне, втягивают в себя именно тебя, а не абстрактного читателя.
(И вот, дурак дураком, тоже вижу в себе русскую и польскую кровь, нахожу в своем спартански- приусадебном летом детстве городского советского ребенка странные переклички с детством Э. С. (помню запах навоза и цвета? сельского нужника), ловлю, наконец, что-то общее в дробности наших проз… грез…)
И выясняется, что у тебя просто нет выбора, ты должен пересыпать из пустого в порожнее эти не то сезамовые, не то сосновые семечки, и не вопросы и не ответы…
Начать с того, что начинал Савицкая как поэт и, собственно, поэтом и остается. (A parte: заметную часть того, что французы в наши дни относят к поэзии, отечественный читатель счел бы за прозу.) Не будем приписывать его романы к весьма туманной категории «прозы поэта», но заметим, что некоторыми принципами поэтического письма она, безусловно, затронута: тут и фрагментарность, и спонтанность образов, и произвольные сюжетные сдвиги, и многоипостасность одного, лирического, героя, и, last but not least, специфическая, более чем изощренная просодия и мелодика.
Да и вообще, вполне ли это проза? Ведь романы Савицкая роднит с поэзией и еще одно специфическое свойство — их невозможно пересказать. Коли, как сказал кто-то из критиков, в книгах Савицкая редко понимаешь, что, собственно, происходит…
Что же происходит на самом деле.
Разобраться в этом — примерно такова сверхзадача первого романа двадцатидвухлетнего писателя, сугубо личного, претендующего на автобиографичность «Лгать», тема которого довольно абстрактна — это иллюзорность истины, отсутствие истины, понимаемой как фиксированный, уловимый сил(к)ами речи смысл. Собственно, весь роман представляет собой концентрические круги блуждания вокруг отсутствующего центра, предполагаемой истины. Поиск неведомого прошлого матери превращается в проборматывание фраз, проговаривание ситуаций, причем повторы здесь — не заикание, а средство приблизиться — сделать еще один шаг — к, увы, несуществующей из-за присущей языку недостаточности истине. И в заключение утерянность идеального, однозначно фиксирующего смысл, адамова райского языка, называющего вещи своими именами, приводит к неразличению, предвещающему будущие зооморфизмы слипанию в один образ матери и пантеры.
