управляющие цехами и заводами-автоматами. Стоя рядом с исследователем в лаборатории, эти машины ведут измерения, анализируют их, быстро сопоставляют со всем тем, что им известно. Они призваны помочь человеку в совершенствовании старого, в поисках нового, в преодолении трудностей.
Незаметно для себя я уснул.
Когда я проснулся, поезд стоял. Взглянув в окно, я увидел залитый солнцем сочинский вокзал. Было раннее утро, но южное солнце заливало все кругом.
В купе было пусто. Я быстро оделся и вышел на перрон.
У входа в вагон я увидел проводника нашего вагона.
— А где этот гражданин в пижаме, который отстал от поезда? — спросил я.
— А, этот чудак! — воскликнул проводник. — Он того…
Проводник неопределенно махнул рукой куда-то в сторону.
— Что?
— Уехал.
— Уехал? — удивился я. — Куда?
— Уехал обратно. Выскочил, как сумасшедший, и, даже не переодевшись, вскочил в поезд, который только что отправился обратно.
Я остолбенел.
— Знаете, его здесь встречали товарищи. Уговаривали остаться, а он, такой возбужденный, все им говорил про какие-то тормоза, которые ему необходимо срочно сделать. Забавный парень!
Я понял все и расхохотался.
— Да, эти тормоза ему действительно нужно срочно сделать.
Про себя я подумал, что люди, одержимые идеями и верящие в их осуществление, не нуждаются в отдыхе. Значит, скоро мы услышим о Суэме с «тормозами». Ну что ж, подождем!
Раздался свисток. Я вернулся в купе и сел на диван. Я открыл окно и стал смотреть на сверкающее море, по берегу которого, не торопясь, с достоинством наш поезд шел дальше на юг, к Сухуми.
ВАЛЕНТИНА ЖУРАВЛЕВА
СКВОЗЬ ВРЕМЯ
«Я — Время; ныне перед вами крылья
Я разверну.
Не ставьте мне в вину
Мой быстрый лет и то, что я скользну
Через шестнадцать лет, ничем пробел
Не заполняя».
Это был страх. Самый обыкновенный страх — навязчивый, липкий. Зорин никак не мог отделаться от ощущения, что проказа прячется где-то здесь, в комнате. Он устал, но боялся подойти к креслу. Он хотел пить, но боялся прикоснуться к графину. Болезнь могла быть везде — даже в вазе с ландышами.
Стараясь заглушить страх, он быстро ходил по комнате. Тень, не поспевая за ним, металась по расчерченному квадратами паркету.
— Бациллы проказы, — бормотал Зорин. — Бациллы Хансена… Хансена? Да, да, конечно…
Больше он ничего не мог припомнить, и это только усиливало страх. Может быть, заражен и воздух? Может быть, вдыхая воздух, теплый, насыщенный пряным ароматом ландышей, он глотает и эти проклятые бациллы Хансена?
Он почти подбежал к окну, рванул задвижку.
Холод оттеснил страх. В окно залетали снежинки. Ветер подхлестывал их, они кружились деловито, чинно. В танце снежинок было что-то очень привычное, много раз виденное. Это успокаивало.
Сумерки скрывали очертания предметов, и Зорин никак не мог понять — вяз или осокорь растет напротив окна. Ему почему-то казалось очень важным определить породу дерева. Он щурил близорукие глаза, вглядываясь в наползавшую тьму.
Машинально он прикоснулся к оконной раме, и сейчас же ударом электрического тока вернулся страх. Нельзя было трогать раму! В этой комнате нельзя было ни к чему прикасаться! Он вытащил платок и принялся вытирать пальцы.
За спиной тихо скрипнула дверь. Зорин вздрогнул — нервы отзывались на звук, как туго натянутые струны, — обернулся, поспешно пряча платок.
В дверях стоял человек в коричневом костюме.
Лицо и руки человека были скрыты бинтами. Дымчатые очки прикрывали глаза.
«Человек-невидимка», — почему-то подумал Зорин.
— Товарищ Садовский? — голос Зорина выдавал его волнение. — Доктор Садовский?
— Да. Александр Юрьевич Садовский, — ответ прозвучал подчеркнуто вежливо.
Зорин шагнул вперед, протянул руку и сейчас же, спохватившись, отдернул ее.
— Очень приятно вас видеть, — пробормотал он, чувствуя, что краснеет, и понимая, что говорит глупость.
— Садитесь, профессор, — Садовский кивнул на кресло.
Несколько секунд они еще стояли друг против друга: высокий, чуть сутуловатый Садовский, низкий, очень полный Зорин. Потом Зорин рывком придвинул кресло. И странное дело — опустившись в креcло, которое минуту назад казалось ему таким страшным, он неожиданно почувствовал облегчение.
Садовский, прихрамывая, прошел к другому креслу.
Проказа — как тигр. В терпении, с которым она преследует жертву, есть что-то страшное, неотвратимое. Год, два, десять, тридцать лет она — выжидает.
Потом прыжок — и когти впиваются в тело, рвут, терзают…
Александр Садовский мог победить проказу. Ему просто не повезло. Случилось почти невероятное. Он, врач-лепролог, сам заболел проказой.
Это произошло весной, когда он испытывал созданный им препарат АД. Новый препарат совершал чудеса: он был намного сильнее сульфетрона, пропизола, хаульмугрового масла. Но иногда — это случалось нечасто — препарат АД вызывал резкое обострение болезни. Садовскому не удавалось нащупать закономерность. Требовались эксперименты, десятки, пожалуй даже сотни, длительных экспериментов.
А проказа ответила ударом на удар. Четырнадцатого апреля, утром, умываясь, Садовский заметил на кисти правой руки красноватое пятнышко овальной формы. Через неделю такие же пятна появились и на лице. Еще через месяц пятна превратились в язвы.
Это была какая-то редчайшая разновидность лепроматозной проказы — злокачественная, скоротечная. Проказа словно мстила человеку, посягнувшему на ее тайны. Препарат АД не помогал. Каждый эксперимент — теперь Садовский экспериментировал на себе — приносил ухудшение.
Лепрозорий размещался в двух одинаковых трехэтажных зданиях. В одном находилась клиника.
Здесь же жили больные. В другом были квартиры врачей и обслуживающего персонала. Еще весной Садовский перебрался в клинику. С этого времени он жил в химической лаборатории. Впрочем, «жил» — не то слово. Он работал. Работал утром, вечером, ночью.
Победу над проказой — а с ней и спасенье — могла дать только скорость. Нужно было обогнать болезнь.
