— А! — Наконец догадался Венька.
— Вот, теперь Мельник уехал, а она совсем… — И Лизка покрутила пальцем у виска. — А знаешь, — она приблизила свое лицо к Венькиному, — он не хотел ехать. Она ему пообещала, что обязательно приедет к нему… туда… знаешь, у кого, как у ее мужа «без права переписки» — никто еще не вернулся… — Она помедлила и добавила, — говорят…
— Откуда ты все знаешь? — удивился Венька.
— Знаю. — Твердо сказала Лизка. — И как ты со своей… этой… целовался… научился уже…
— Тебе-то что! — Обиделся Венька и смутился.
— Ничего. Ты не знаешь, почему это так всегда в жизни получается, что кому-то это не нужно, а у него есть, а кому очень хочется-тому никак не дается?
— Ты это о чем? — Прикинулся Венька. Он подумал, что Лизка опять про поцелуи.
— Вот — они уехали, а торговки и шофера там не нужны.
— Да? — Опять удивился Венька.
— Дурак ты! А нарешер нефеш![83] — С сердцем добавила она.
— Да?
— Да, да… если научился, так покажи…
— Ничего я не учился, — смутился Венька, — я просто провожал ее…
— Глупенький, я знаю… иди, что шепну… — Венька приблизил к ней свое лицо, тогда Лизка обхватила рукой его шею, притянула к себе и крепко прижалась губами к его губам. Венька почувствовал, что падает назад, и его спасла стена дома.
— Зачем ты? — Спросил он запыхавшись. Лизка пристально посмотрела ему в глаза и тихо сказала, опустив голову:
— У меня ж нет никого… даже поговорить не с кем… — Венька почувствовал вдруг, что ему ужасно жалко ее, что, может, она бы тоже побежала на край света, как он к дяде Сереже, чтобы только поговорить, и он тихо ответил:
— Прости, пожалуйста… ты так всегда говоришь…
— Как?
— Ну, вроде, разыгрываешь меня…
— Это я так… стесняюсь, — шепнула Лизка и юркнула в дверь.
Вечером в стекло постучал Шурка. Венька вышел к нему.
— Мы съезжаем, — Сказал тот.
— Почему?
— Генерал с семьей на дачу переезжает. Нам машину дает вещи перевезти. А у него своя прислуга… народа много получается.
— И куда вы?
— В деревню к тетке… не далеко… двести верст всего… под Рязанью.
— И когда?
— Через три дня велено.
— Жалко очень…
— Послушай, Венька, — поговори с матерью — пусть разрешит тебе с нами. Я знаю, что она тебя не отпускает…
— Это не она — отец…
— Он что, вернулся?
— Нет. Но она сначала должна написать ему… в известность поставить… будто посоветоваться, а он не позволит… я знаю.
— Ну, хочешь, я свою мать попрошу. — Венька стоял молча и думал.
— На все лето?
— Ну, да! Там река, рыбалка, пасека… — соблазнял Шурка.
— Хочу, — неуверенно ответил Венька и подумал, что теперь, после отъезда Эсфири, скучать ему тут не по кому. Он еще раз перебрал в памяти всех знакомых, родных и еще раз твердо сам себе сказал уже вслух: «Нет!»
— Зря! — Огорчился Шурка…
— Ты не так понял! Хочу! Хочу!
— А твоя дома?
— Мама? Да!
— Тогда я побежал за своей — пусть договорятся. Она сама мне предложила — я бы не решился попросить… а она сама, понимаешь… там здорово — вот увидишь! Жди!.. — и он убежал.
Есть природный оптимизм в натуре человека, который спасает его от уныния. Кажется, что все, что сейчас у нас есть — будет всегда: мать, дом, друг… ни Венька, ни Шурка не задумывались о том, что в один горький час могут остаться без них, как не вспоминали каждую минуту, что рано или поздно обязательно умрут. Если бы мы постоянно думали об этом, то не смогли бы жить. Венька уезжал на лето. Это значило, что к первому сентября он снова вернется сюда — в свой дом, в свой класс, к своим товарищам… к своим врагам. Он не знал, что больше никогда не увидит их, а посетит этот поселок через много лет взрослым и ничего не узнает, так его перестроят, перекроят и изменят. Он и не думал об этом. И еще он не знал, что быть евреем не самое страшное — а тем, что ты еврей, можно гордиться даже тогда, когда тебя гонят и втаптывают в грязь в той стране, где ты на свое несчастье родился. Это все ему еще предстояло узнать. А пока…
Глава XXII
Всё равно
Ему снова приснилась Эсфирь, да так, что он проснулся весь, обливаясь жарким потом, и никак не мог сообразить, что это не на самом деле Эсфирь его целовала, как Лизка, и так же нежно гладила сзади по голове обнимавшей рукой. Сердце колотилось. Сон улетел. Тревога навалилась — непонятно почему. Все ведь было хорошо…
Утром Венька отправился к тетке попрощаться, потом долго стоял на краю пустыря, наблюдая, как гоняли настоящий, хотя старый и дырявый дерматиновый мяч. Его тоже пригласили в игру, но он отказался, посидел у забора склада и побрел дальше. В школе суетились старшеклассники — у них шли экзамены. Венька прошел за ограду, остановился у парадной, задрал голову и смотрел на свое окно на втором этаже.
— Ты что здесь? — Окликнул его знакомый голос. Венька опустил глаза и уперся взглядом в сухое с двумя глубокими морщинами от носа к подбородку лицо Сковородкина. — Обратно пришел проситься? — Обычно Венька никогда не отвечал на вопросы противника перед дракой — это только расслабляло… Он помолчал и спокойно ответил:
— Здравствуйте, Иван Степанович. — Эта вежливость обескуражила директора.
— Здравствуй, Марголин. — Он приналег на последнее слово. — Как закончил год?
— Одна четверка. Мне легко дается учеба, вы же знаете. До свидания, Иван Степанович! — Венька тоже приналег на последние два слова.
— До свидания… — удивленно процедил директор вслед, — если ты исправил свое поведение, дверь открыта! — Венька оглянулся и снова убил Сковородкина вежливостью:
— Спасибо! Мне там больше нравится! — Теперь то уж точно назад никогда не возьмет, гад, — этого он мне не простит. Все равно… Он прошел сквозь двор — дыра в заборе была заделана. Венька удивился, прошел левее — и там нет хода. Забор починили. — Наверное, недавно, — решил он, — раз еще не успели сломать. — Обходить он считал ниже своего достоинства и полез через заостренные высокие прутья, держась за столб. Сверху, как никогда прежде, ему открылся овраг, сосны на склонах, вытоптанные желтые косички тропинок, затертые земляные ступени на круче, а там, на той стороне, насыпь и бегущая
