— Пойдемте, господа, на перрон. Надо все же взглянуть на этих мерзавцев.
Выйдя из вагона, Колчак, сопровождаемый генералом Дитерихсом и Коростылевым, перешагивая через рельсы, пошел к станции…
На перроне с крупными катышами промытой гальки и лужах дождевой воды стоял в две шеренги полк Николаева. Солдаты, намокшие под грозой, в большинстве были босы. Видимо, те, с кого были сняты русские сапоги, так как остальные — в японских башмаках. Все, конечно, без ремней, некоторые даже без гимнастерок, в грязном белье, с окровавленными повязками на головах, руках и ногах. Офицеры разных возрастов без погон стояли около своих подразделений.
Командир — генерал Николаев, коренастый старик с седым бобриком волос, стоял в двух шагах от шеренги, накинув шинель с погонами защитного цвета.
Поднявшись на перрон, Колчак при виде пестрой толпы бывших солдат своей армии даже остановился. Постояв в раздумье, резко свернул к солдатским шеренгам, всматриваясь в людские лица, надеясь хотя на одном из них увидеть раскаяние. Но солдатские лица были хмуры. Во всех глазах только злость. Злость явная, без малейшего смягчения ее силы. Солдаты не опускали виновато глаза перед его взглядом.
Колчак еще в вагоне, слушая Коростылева, решил, что вынесет приговор за измену, повидав лично людей, осмелившихся в его армии нарушить солдатский долг в войне за спасение России. Сейчас он хотел увидеть раскаяние в совершенном преступлении, а потому шел мимо шеренги медленно, чувствуя на себе в каждом солдатском взгляде только ненависть.
Колчак понимал, что солдаты знали, что именно от него сейчас зависит их существование под ярким солнцем на земле, досыта напоенной грозовым ливнем.
Колчак остановился перед молодым офицером с потухшим взглядом серых глаз и спросил:
— Ваш чин?
— Теперь это несущественно.
— Я спрашиваю.
— Я ответил.
Секунды адмирал и офицер смотрели друг другу в глаза. Адмирал первый отвел взгляд и, подойдя к Коростылеву, громко сказал:
— Полк расстрелять!
Растерявшись от услышанного приказания, Коростылев спросил шепотом:
— А офицеров?
— Всех расстрелять!
— Каким образом?
— Сообразите сами. Надеюсь, сможете? Командира ко мне в поезд.
— Слушаюсь, ваше превосходительство!
Колчак быстро пошел по перрону рядом с Дитерихсом.
— Согласны с моим решением?
— Конечно, Александр Васильевич. Другим будет неповадно.
— Мне давно надо было так действовать, и не только в армии. Понимаете, о чем говорю?
— Понимаю, Александр Васильевич.
Колчак взглянул на Дитерихса. Ему стало противно генеральское неискреннее и покорное согласие.
С перрона послышалась солдатская песня. Ее запели приговоренные к смерти. Колчак вздрогнул.
У своего пульмана он увидел начальника личного конвоя полковника Удинцева, разговаривающего с высоким полковником без левой руки, и спросил Дитерихса:
— С кем это Удинцев?
— Впервые вижу этого полковника.
Адмирал, подойдя к офицерам, спросил:
— Кто вы?
— Полковник Несмелов, ваше превосходительство.
— Явились наконец? Отказались явиться немедленно, так как спали?
— Так точно, спал. После трех суток бдения, выполняя офицерский долг в вверенной вам армии.
— Пора иметь понятие о дисциплине.
— Я о ней знаю, потому и вывел попавшие в беду части.
— Как это произошло?
— Разве не получили моего подробного донесения?
— Пока не получил.
— Любопытные дела творятся у вас в штабе. Что я спал, вам успели донести, а вот нужное донесение где-то залежалось.
— Рад видеть офицера, способного жертвовать жизнью за мое имя.
— Ваше превосходительство, я жертвую жизнью за Россию, но под вашим командованием.
— Что ж, и за это достойны благодарности.
Колчак с удовольствием смотрел на волевое лицо полковника.
— Могу быть свободным, ваше превосходительство?
— Да, конечно, вы свободны. Повторяю, был рад повидать вас.
Колчак протянул руку Несмелову:
— Я еще увижусь с вами.
Несмелов, отдав честь, пошел к перрону. Колчак смотрел ему вслед.
— Черт знает, почему такой колючий, — сказал он вслух ни к кому не обращаясь.
С явным пренебрежением бледнолицый дежурный адъютант открыл перед генералом Николаевым дверь в салон пульмана.
Колчак, склонившись над столом, просматривал послужной список генерала, неожиданно обнаружив в нем запись о пожаловании капитану Николаеву офицерского ордена святого Георгия третьей степени за бои под Ляояном.
Не взглянув на пришедшего, резко предложил:
— Садитесь.
Но генерал не воспользовался предложением.
Подняв глаза, Колчак внимательно посмотрел на Николаева. На правой щеке генерала рваная рана, возможно, от удара нагайкой. На левом плече разорвана мокрая гимнастерка. Оба вздрогнули, когда донесся четкий хохоток пулеметов. Колчак подумал, что Коростылев все же нашел более простой способ расстрелять полк.
— Слышите, генерал? — спросил Колчак.
Николаев перекрестился.
— Поздно креститесь! Вверенный вам полк перестает существовать из-за вашей подлости!
— Заблуждаетесь, адмирал. — В голосе генерала холодок металла. — Честные русские люди умирают за чистоту своей солдатской совести. Творить любую подлость пока ваше право.
Слова генерала, как удар хлыста, ожгли лицо Колчака, посеревшего от гнева. Адмирал готов был, по обыкновению, дать волю крику, но видя перед собой невозмутимого старика, сжав кулаки, уперся ими в стол.
Николаев стоял, закусив нижнюю губу, из которой по подбородку текла струйка крови.
Колчак видел перед собой седое бесстрашие. Видел генерала, храбростью и умением которого воевать он так часто восхищался. Колчак не мог понять, что случилось с боевым генералом, что привело его на тропу измены. Неужели просто сдали нервы от склоки с командованием? Что, наконец, заставило его убедить себя, офицеров и солдат полка перейти на сторону большевиков? Желая выяснить причину измены, Колчак и решил встретиться с Николаевым.
Хохоток пулеметов наконец стих.
Колчак не знал, как начать разговор, видя мороз во взгляде генерала. Кровь с подбородка Николаева
