— Ну-ну, это я просто так, — примирительно проворчал Дэмон. — Ладно, не буду вам мешать. Доброй ночи, дети.
Он, пятясь, прижался к стене; и, прежде чем Прокоп поднял глаза, исчез.
Прокоп придвинул стул к гудящей печке, засмотрелся в огонь; даже не оглянулся на девушку. Только слышал, как она нерешительно, на цыпочках, ходит по комнате, что-то запирает, устраивает; но вот больше делать нечего, и она остановилась, молчит…
Дивна власть пламени и текучих вод; засмотрится человек и потеряет себя, застынет; и уже не думает ни о чем, ничего не знает, не ворошит память, но в нем воскресает все, что было, что пережито — воскресает без формы, без времени.
Стукнула об пол сброшенная туфелька, стукнула другая; значит, разувается. Иди спать, девушка; уснешь, и я посмотрю, на кого ты похожа. Она тихонько прошла через комнату, остановилась; опять поправляет что-то — бог ведает, отчего ей хочется, чтоб было здесь чисто и уютно. И вдруг она бросилась перед ним на колени, протянула к его ноге точеные руки:
— Хочешь, я сниму с тебя башмаки? — сказала тихо.
Прокоп взял ее голову в ладони, повернул к себе.
Красивая, податливая и странно серьезная.
— Ты знала Томеша? — спросил он хрипло.
Она подумала, отрицательно покачала головой.
— Не лги! Ведь ты… ты… Есть у тебя замужняя сестра?
— Нету. — Она вырвала голову из его рук. — Зачем мне лгать? Я все скажу, вот нарочно скажу, чтоб ты знал… на-роч-но… Я-я испорченная девчонка… — Уткнулась лицом в его колени. — Все меня, все до еди-ного… так и знай…
— И Дэмон?
Не ответила, только содрогнулась.
— Ты мо… можешь ударить меня ногой, ведь я… ооо, нн-не касайся меня! О, ес-ли бы ты знал… — И ее свела судорога.
— Перестань! — терзаясь, воскликнул Прокоп и насильно поднял ей голову. В глазах ее было столько, муки и отчаяния, что они казались зияющими провалами. Он отпустил ее со стоном: в ней было такое сходство с той, что у него перехватило дыхание.
— Молчи, молчи хотя бы… — сдавленным шепотом попросил он.
Она снова прижалась лицом к его коленям.
— Нет, позволь мне, я должна вс-се… Я… ведь я начала, когда мне было три… тринадцать…
Он зажал ей рот ладонью; а она кусала эту ладонь, бормоча свою ужасную исповедь сквозь его пальцы.
— Замолчи! — кричал он, но слова помимо ее воли рвались наружу, зубы стучали, и она, вся дрожа, говорила, говорила, запинаясь… Он с трудом заставил ее замолчать.
— Ооо, — стонала она. — Если бы ты… знал, что… люди… что они де-ла-ют! И каждый, каждый был со мной так груб… словно я… не то что животное, а меньше чем камень!
— Перестань, — в ужасе твердил Прокоп и, не зная, что делать, гладил ее по волосам трясущимися изуродованными пальцами. Она вздохнула, успокаиваясь, и замерла; он чувствовал горячее дыхание, биение жилки в ее горле.
Вдруг она тихонько хихикнула.
— Ты думал, я сплю… там, в машине! А я не спала, я только притворялась нарочно… все ждала — ты начнешь… как другие… Ты ведь знал, кто я, какая я… Но… ты хмурился и держал меня, как будто я маленькая девочка… как будто я… какая-нибудь… святыня… — Слезы брызнули у нее сквозь смех. — И я, не знаю почему, вдруг… так обрадовалась, как никогда, никогда… и я гордилась… и ужасно стыдно мне было, и все же… так мне было чудесно… Всхлипывая, она целовала его колени. — Вы… вы даже не разбудили меня… и уложили… как святыню… и ноги прикрыли и ничего не сказали. — Тут она совсем расплакалась. — Я буду… служить вам, позвольте, позвольте мне… я сниму вам ботинки… И пожалуйста, прошу вас, не сердитесь, что я притворялась, будто сплю! Прошу вас…
Прокоп попытался поднять ее голову: она покрыла поцелуями его руки.
— Ради бога, не плачьте! — вырвалось у него.
— Кому вы это? — протянула она в удивлении и перестала плакать. — Почему вы говорите мне вы?
Наконец ему удалось повернуть ее лицо к себе, хотя она сопротивлялась изо всех сил, стараясь снова уткнуться ему в колени.
— Нет, нет, — твердила она со страхом, и в то же время смеясь, — я заплаканная. Я вам не понравлюсь, — тихо добавила она, пряча свое лицо. — Отчего вы… так долго… не шли! Я буду служить вам, вести вашу переписку… я научусь печатать на машинке, я знаю пять языков — вы не прогоните меня? Когда вы так долго не шли, я все придумывала — сколько я сделаю для вас… а он все испортил, он говорил так, словно… словно я… А это неправда — я уже рассказала вам все… Я буду… я сделаю все, что вы скажете… я хочу стать хорошей…
— Встаньте, ради бога!
Она села на пятки, сложила руки, глядя на него в каком-то экстазе. Теперь… в ней уже не было сходства с той, под вуалью; и Прокоп вспомнил рыдавшую Анчи.
— Не плачьте больше, — пробормотал он мягко и нерешительно.
— Вы красивый, — с удивлением вздохнула она.
Он покраснел, буркнул:
— Идите… спать, — и погладил ее погорячей щеке.
— Я вам не противна? — розовея, шепнула она.
— Ни капельки!
Она не двинулась с места, взглянула на него глазами, полными тоски; и он склонился и поцеловал ее; она зарделась, вернула ему поцелуй так застенчиво и неловко, как если бы целовала впервые в жизни.
— Иди спать, иди, — смущенно проворчал он. — Мне еще надо… кое-что обдумать.
Она послушно встала, бесшумно начала раздеваться. Прокоп пересел в угол, чтоб не стеснять ее.
Она снимала одежду без стыдливости, но и без тени фривольности, просто — и естественно, как женщина в семейном доме; неторопливо расстегивает пуговицы, распускает шнурочки, тихонько укладывает белье, медленно стягивает чулки с сильных, совершенной формы ног; задумалась, потупила взгляд, по-детски шевелит длинными безупречными пальцами ступней; вот посмотрела на Прокопа, улыбнулась румяной радостью, шепнула:
— Я тихонько…
Прокоп в своем углу едва дышит: да ведь это опять незнакомка под вуалью! Это сильное, зрелое, прекрасное тело она; вот так же серьезно и изящно снимает она одежду, так же стекают ее волосы на спокойные плечи, так, именно так поглаживает она, согнувшись в задумчивости, свои полные прелестные руки, и так же, так же… Он закрыл глаза: слишком сильно забилось сердце. Разве не видел ты некогда, смыкая веки в жестоком одиночестве, как стоит она у тихой семейной лампы, поворачивает к тебе лицо и говорит то, чего ты никогда не слышал? Разве тогда, сжимая руки свои коленями, не подмечал ты сквозь сомкнутые веки движение ее руки, простое и милое движение, в котором — вся мирная, молчаливая радость домашнего очага? Раз как-то явилась она тебе: стояла к тебе спиной, склонив над чем-то голову; в другой раз привиделась читающей у вечерней лампы. Быть может, сейчас — лишь продолжение тех снов, и все исчезнет, когда ты откроешь глаза, и останется с тобой одно твое одиночество?
Он открыл глаза. Девушка лежала в кровати, натянув одеяло до подбородка, не спуская с него глаз, полных беззаветной, покорной любви. Прокоп подошел, наклонился над ее лицом, изучая черты его с пристальным нетерпеливым вниманием. Она поглядела вопросительно, отодвинулась, освобождая ему место рядом с собой.
— Нет, нет, — пробормотал он и легонько поцеловал ее в лоб. — Ты спи.
Она послушно закрыла глаза и, казалось, перестала дышать.
Прокоп на цыпочках вернулся в свой угол. Нет, не похожа, уверял он себя. Ему все чудилось — она
