выдающееся положение. Многое потеряете, но позднее будете вознаграждены. Ваши несчастливые дни — вторник и пятница. Saturn conj. b. b. Martis. Deo gratias' 1.
Из темноты вынырнул старичок с полной охапкой валежника, за ним — белая голова лошади.
— Ну как? — напряженно, с какой-то авторской застенчивостью спросил он. — Прочитал? Хорошая судьба?
— Хорошая, дедушка.
— Вот видишь, — удовлетворенно вздохнул тот. — Все будет хорошо. И слава богу, когда так.
Он сложил валежник и, радостно бормоча, развел перед хижиной костер. Опять поискал в повозке, принес котелок, отправился за водой.
— Сейчас, сейчас, — все бормотал он. — Варись, кипи, гость у нас!
Он суетился, как хлопотливая хозяюшка; принес из повозки хлеб и, с наслаждением принюхиваясь, развернул кусок деревенского окорока.
— А соль-то, соль! — хлопнул он себя по лбу, опять побежал к повозке.
Наконец примостился у костра, отделил Прокопу большую половину еды, медленно стал пережевывать каждый кусочек. Прокопу дым, что ли, в глаза попал — он ел, а по лицу его стекали слезы. Старик каждый второй кусок протягивал лошадке, которая склонила над ним озаренную костром морду. И вдруг, сквозь пелену слез, Прокоп узнал его: да это — то старое, морщинистое лицо, которое он изо дня в день видел на дощатом потолке своей лаборатории!
Сколько раз глядел он на него, засыпая! А утром, проснувшись, уже не узнавал его — были только сучки, да ветхость, сырость и пыль…
Старичок улыбнулся:
— Вкусно? Ай-ай, опять хмуришься! Беда… — Он нагнулся к котелку. — Уже закипает.
Поднялся с усилием, заковылял к повозке. Вернулся через минуту с чашками.
1 Сатурн в сочетании с Марсом. Благодарение господу (лат.).
— На, держи.
Прокоп принял чашку из его рук; она была расписана незабудками, венком окружавшими золотые буквы: «Людмила». Прокоп раз двадцать перечитал надпись, и слезы брызнули из его глаз.
— Дедушка, это… ее имя?
Старик смотрел на него грустно, ласково.
— Так знай же — да, ее, — тихо молвил он.
— А… найду я ее когда-нибудь?
Ответа не было; старичок только усиленно моргал.
— Дай-ка, налью. — Голос его прозвучал нерешительно.
Дрожащей рукой подставил Прокоп чашку, и старый осторожно налил ему крепкого чаю.
— Пей, пока не остыло, — мягко сказал он.
— Спа… спасибо… — всхлипнул Прокоп и отпил глоток терпкого настоя.
Старый задумчиво гладил свои длинные волосы.
— Горько, очень горько, правда? — медленно проговорил он. — Сахару хочешь?
Прокоп покачал головой; губы его сводило от горечи слез, но в груди разливалось благодетельное тепло.
Старичок стал громко отхлебывать чай.
— Посмотри-ка, что у меня тут нарисовано, — сказал он, чтоб нарушить молчание, и протянул Прокопу свою чашку; на ней были изображены крест, сердце и якорь.
— Это вера, любовь и надежда. Ну, не плачь больше.
Старик поднялся над костром, молитвенно сложил руки.
— Милый, милый, — тихо заговорил он, — уже не свершишь ты свое наивысшее и не отдашь все. Ты хотел взорваться страшной силой; и вот останешься целым, и мир не спасешь — и не разрушишь. Многое останется в тебе запертым, как в камне огонь; и это хорошо, ибо в этом — твоя жертва. Хотел ты творить слишком великое — а будешь творить малое. И это — хорошо.
Прокоп стоял у костра на коленях и не осмеливался поднять глаза; теперь он знал: с ним говорит бог-отец.
— Это — хорошо, — прошептал он.
— Это хорошо. Сотворишь дела на благо людям. Кто помышляет о наивысшем — отвратил взор свой от людей. За это будешь служить им.
— Это хорошо, — одним дыханием отозвался коленопреклоненный Прокоп.
— Вот видишь, — обрадованно сказал дед и опустился на корточки. — Послушай-ка, на что он, этот твой… как ты назвал свое изобретение?
Прокоп поднял голову.
— Я… забыл.
— Ну, ничего, — утешил его старый. — Придумаешь другое. Постой, что я хотел сказать? Ах, да. На что он, такой большой взрыв? Еще покалечишь кого. А ты ищи, испытывай, может, найдешь… Ну, к примеру, такое что-нибудь: пф-пср-пф. — И старичок попыхтел мягкими губами. — Понимаешь? Чтоб оно только заставляло двигаться какую-нибудь машину, чтоб людям легче работалось. Понял ты меня?
— Вы имеете в виду… какое-нибудь дешевое горючее, да?
— Вот-вот, дешевое, — радостно закивал старичок. — Чтоб пользы было побольше. И чтоб оно светило и грело, ладно?
— Погодите, — задумался Прокоп. — Не знаю… Это ведь придется пробовать… с другого конца.
— Ну да! С другого конца подойти, и все тут. Видишь, и дело тебе сразу нашлось. Но сейчас брось, не думай, еще завтра день будет. А я постелю тебе.
Он поднялся, засеменил к повозке.
— Эй-эй, ма-лая! — запел он у морды лошади. — Спать пойдем.
Вернулся с тощей подушкой.
— Ну, идем, — и, взяв фонарь, вошел в дощатую хижину. Ого, соломы тут хватит на всех троих, — мурлыкал он, стеля. — Слава богу!
Прокоп сел на солому. И вдруг, вне себя от изумления, воскликнул:
— Посмотрите, дедушка!
— Где?
— Вон, на досках…
На каждой доске в стене хижины было написано мелом по большой букве; и Прокоп в колеблющемся свете фонаря прочитал: 'К… Р… А… К… А… Т…'
— Ничего, ничего, — успокоительно забормотал дедушка, торопливо стирая буквы шапкой. — Вот и нету их. Ты ложись, я тебя мешком укрою. Вот так…
Он подошел к двери.
— Дадада, ма-лая! — пропел он дребезжащим голоском, и лошадка сунула в дверь свою красивую серебряную морду, потерлась о кафтан старика.
— Ну, иди сюда, ложись, — велел старый.
Лошадка вошла, подгребла копытами солому у другой стены, опустилась на колени.
— А я потом лягу между вами, — сказал дедушка. — Конь-то надышит, и тепло тебе будет, чак-то!
Он тихонечко сел на пороге. За ним еще алели в темноте угли костра и видны были ласковые, мудрые глаза лошади, преданно обращенные к нему; а старик все шептал что-то, мурлыкал, кивая головой.
У Прокопа жгло глаза от нестерпимой нежности.
Да ведь это… ведь это мой покойный батюшка, мелькнуло у него в голове. Боже, как постарел!
И такая у него тоненькая, исхудавшая шейка…
— Спишь, Прокоп? — шепнул старичок.
— Не сплю, — отозвался тот, дрожа от любви.
И дедушка замурлыкал странную тихую песню: 'Лалала хоу, дадада пан, бинкили бункили хоу та- та…'
Прокоп наконец уснул спокойным, освежающим сном без сновидений.
