женщины одна подскакивающая голова на плечах, другую она обеими руками держит на коленях; а вместо портняжки сидит пустой костюм, и из ворота высовывается фарфоровая головка манекена. Прокоп заснул, но внезапно очнулся в твердой уверенности, что он уже в Тынице — может быть, кто-то крикнул об этом за окном, потому что поезд стоит.
Он выбежал из вагона и увидел, что наступил вечер; два-три человека сошли на маленькой, скупо освещенной станции, за которой лежит неизведанная туманная тьма. Прокопу сказали, что до Тынице надо ехагь в почтовой тележке, если только еще осталось место. Почтовая тележка представляла собой просто козлы и сзади них — небольшой ящик для посылок; на козлах уже сидел почтарь и какой-то пассажир.
— Пожалуйста, подвезите меня до Тынице, — сказал Прокоп.
Почтарь очень грустно покачал головой.
— Не могу, — не сразу ответил он.
— Но… почему же?
— Места нет, — резонно объяснил тот.
На глазах Прокопа от жалости к себе навернулись слезы.
— А далеко ли… пешком?
Почтарь, полный участия, подумал.
— Да около часу ходьбы.
— Но я… не могу идти! Мне надо к доктору Томешу, — возразил удрученный Прокоп.
Почтарь подумал еще.
— Вы… стало быть, пациент?
— Мне очень плохо, — пробормотал Прокоп; и действительно, он весь дрожал от слабости и холода.
Опять почтарь задумался и опять покачал головой.
— Да ведь никак не могу, — наконец произнес он.
— Я умещусь, я… мне бы только маленькое местечко, я…
На козлах молчание, только слышен хруст — почтарь почесывает усы. Потом, не говоря ни слова, он слез, повозился над постромками и молча ушел на станцию. Пассажир на козлах не шелохнулся.
Прокоп был так измучен, что опустился на уличную тумбу. 'Не дойду, — с отчаянием думал он. — Останусь тут, пока… пока…'
Почтарь вернулся с пустым ящиком. Кое-как втиснул его на подножку козел, после чего долго и задумчиво разглядывал свое сооружение.
— Ну, полезайте, — сказал он потом.
— Куда?
— Куда… На козлы.
Прокоп очутился на козлах каким-то сверхъестественным образом, словно его вознесли небесные силы. Почтарь опять что-то делал с упряжкой, но вот он уселся на ящик, спустив ноги, и взял вожжи в руки.
— Но-о, — сказал он.
Лошадь — ни с места. Только дрогнула.
Тогда почтарь вытянул горлом тонкое, гортанное: 'рррр!' Лошадь взмахнула хвостом и громко выпустила воздух.
— Рррр!
Тележка тронулась. Прокоп судорожно ухватился за низенькие поручни; он чувствовал, что удержаться на козлах — выше его сил.
— Рррр!
Казалось, высокий, раскатистый возглас гальванизирует старого конягу. Он бежал, прихрамывая, помахивая хвостом, и на каждом шагу явственно пускал ветры.
— Ррррррр!
Они ехали по аллее голых деревьев в черно-черной тьме, только прыгающая полоска света от фонаря скользила по дорожной грязи. Прокоп оцепеневшими пальцами сжимал поручни; он чувствовал, что уже не владеет своим телом, что ему нельзя падать, что он страшно ослабел. Какое-то освещенное окно, аллея, черные поля.
— Рррр!
Лошадь безостановочно пускала ветры и трусила рысцой, перебирая ногами неуклюже и неестественно — словно давно уже была мертвой.
Прокоп искоса глянул на своего спутника. Это был старик, с шарфом, повязанным вокруг шеи; он все время что-то жевал, откусывал, жевал и выплевывал. И Прокоп вспомнил, что уже видел это: отвратительное лицо из его сна, которое скрежетало съеденными зубами, ломая и выплевывая их по кусочкам. Это было удивительно и страшно.
— Ррррр!
Дорога петляет, взбирается на холмы и снова сбегает с них. Какая-то усадьба, лает собака, человек идет по дороге, здоровается: 'Добрый вечер'.
Домиков становится все больше. Тележка сворачивает с дороги, пронзительное 'рррр!' обрывается, лошадь останавливается.
— Ну вот, доктор Томеш живет тут, — говорит почтарь.
Прокоп хотел что-то сказать — и не смог; хотел отпустить поручни — и не удалось, потому что пальцы его застыли в судороге.
— Приехали, говорю, — повторил почтарь.
Постепенно судорога ослабла, Прокоп слез с козел, охваченный неуемной дрожью. Отворил калитку, словно она была ему знакома, позвонил у дверей.
Внутри раздался яростный лай, и молодой голос крикнул: 'Гонзик, тихо!' Дверь открылась, и Прокоп, тяжело ворочая языком, спросил:
— Пан доктор дома?
Секундная пауза; потом молодой голос сказал:
— Входите.
Прокоп стоит в теплой комнате; на столе лампа, ужин, пахнет буковыми дровами. Старик в очках, сдвинутых на лоб, поднимается из-за стола, подходит к Прокопу:
— Ну-с, на что жалуетесь?
Прокоп мрачно вспоминает, что ему тут, собственно, понадобилось.
— Я… дело в том… Ваш сын дома?
Старик внимательно посмотрел на гостя.
— Нет. Что с вами?
— Ирка… Ирка… Я его друг… вот, принес ему… Я должен ему передать, — бормотал Прокоп, нащупывая в кармане запечатанный конверт. — Это очень важно… и…
— Ирка в Праге, — перебил его доктор. — Да сядьте по крайней мере!
Прокоп несказанно удивился.
— Но он говорил… говорил, что едет сюда. Я должен ему отдать…
Пол под ним заходил ходуном, поплыл под ногами.
— Аничка, стул! — странным голосом крикнул доктор. Прокоп еще услыхал глухой вскрик и рухнул наземь. Его залила безграничная тьма — и потом уже ничего больше не было.
VII
Не было ничего; только временами словно разрывались пелены тумана и в разрыв выглядывал узор на стене, резной верх шкафа, уголок занавески или кусочек лепного карниза у потолка; а иной раз над ним склонялось лицо — он видел это лицо словно со дна колодца, но не мог разглядеть черты. С ним что-то
