ташкентского аэропорта в город-спутник Чирчик к его боевому другу — капитану в отставке Табакеркину. Неуемная страсть неодолимо влекла его в другую сторону, к возлюбленной. Этой же ночью, во время дежурства Аглаи, лишился он двадцати лет и пяти месяцев от роду самого дорогого, что есть поначалу у каждого человека, — своей невинности. А этот ритуал после того, как совершен, надолго отбивает у человека последние мозги.
Словом, только в самолете, летящем в Киев, он внезапно вспомнил, что подвел Каравайчука, и все время до посадки думал, как же ему поступить. «Ничего, — решил в конце концов Коляда. — Приеду домой и тут же отправлю письмо почтой. И дядьке Андрию отпишу, что бес, мол, попутал, извинюсь».
Хорол встретил Семена жаркой погодой, когда по всему городу распространяется духмяный аромат фруктовых деревьев, прогибающихся под тяжестью плодов. С вокзала он ехал домой и жалел, что все же не дал родителям телеграмму. Мама бы уже что-нибудь приготовила вкусненькое — любимые вареники с вишней, например.
А вот и двор, который Коляда не видел два года. Кто-то перед неприметной хрущевской четырехэтажкой разбросал на асфальте цветы. «К чему бы это? — недоумевал он. — Такие красивые цветы, и на землю бросать?».
Дверь в квартиру 19 во втором подъезде на втором этаже была открыта настежь. Пахло чем-то вкусным. «Неужели кто-то сообщил о том, что я приезжаю? — первое, что пришло в голову Коляде. — Ну, товарищ прапорщик, ну дядька Андрий, ты даешь! А мне советовал нагрянуть как снег на голову».
На кухне за плитой стояла соседка тетя Груша и почему-то плакала. «Видимо, лук только что почистила», — мелькнуло в мозгу у Семена.
— Тетя Груша, вот я и приехал! — позвал ее Коляда.
Та обернулась и остолбенела. Губы ее задергались, она хотела что-то сказать, но не смогла. Охнув, женщина выронила из рук поварешку и осела на стул.
— Тетя Груша, что случилось? Вам плохо? — Семену все еще казалось, что это с ней приключилось от радости. — Нет, надо было все-таки мне дать вам телеграмму.
В следующую секунду на кухню вбежала ее внучка — Катерина. Увидев Семена, она вскрикнула и попятилась. Ее лицо выражало ужас.
— Катюха! Ну, ты выросла! — Коляда не скрывал своего восторга, хотя ему все еще была непонятна столь странная эмоциональная реакция на его приезд.
— Сеня! — выдавила из себя Катя. — Это ты!
— Да я, я! — и тут же перешел на крик. — Да что с вами со всеми такое происходит?! Вы что здесь все, с глузду посъезжали?
— Сеня! — продолжала причитать Катя. — Это ты!
— Ну а кто еще?! — ему стало казаться, что он сейчас сам сойдет с ума. — Где мои?
— Так они там… На кладбище! — Глаза Кати наполнились слезами.
— Что?! — возопил Семен и, как бы вмиг окаменев, помертвев, тихо спросил: — Кого хоронят? Маму? Отца?
— Тебя, Сенечка, тебя! — И тут девочка разревелась.
— Как это меня? — Коляда опустился на стул и тупо уставился в открытую дверь в гостиную, где уже был накрыт поминальный стол.
Семен не знал, сколько времени длился его шок. Потом он с трудом вспоминал, как всем двором перекрывали улицу, останавливали проезжающие машины, забивались в них и мчались на кладбище, как, перемахнув через кладбищенскую ограду, бежал он в направлении толпы людей, слыша залпы прощального салюта. Цинковый гроб уже опустили в могилу, и участники панихиды брали комья земли в пригоршни и бросали их в разверзшийся зев черной ямы.
— Мама! — что было сил закричал Семен.
Процессия обернулась. Пожилая женщина сделала несколько шагов навстречу Коляде:
— Сенечка, сынок!
И рухнула на землю. Среди людей началась паника. Они беспорядочно носились вокруг вырытой могилы и голосили. Перепуганные солдатики из траурного почетного караула при приближении Коляды попятились и навели на него свои автоматы.
— Все, хватит! — дико заорал он. — Всем молчать! Вы что, Гоголя начитались?
Это возымело определенный эффект. Люди успокоились. Некоторые бросились приводить в чувство упавшую в обморок мать. Солдаты повесили на плечи свои автоматы. Отец встал за спиной сына, у него дрожали руки.
— Эй вы, бараны! — властно скомандовал Семен землекопам. — Вытаскивайте живо гроб из ямы!
Когда «цинкач» извлекли на поверхность, Коляда заглянул в смотровое окошечко и отшатнулся. Он увидел свое лицо. Быстро нашлось несколько ломов. Разъяренная публика просто-таки начала кромсать гроб. Представитель военкомата, всегда присутствующий на подобного рода мероприятиях и специально наблюдающий за тем, чтобы родственники не вскрывали гробы, старый перестраховщик в майорских погонах, пытался воспрепятствовать этому действию и на сей раз. Но его грубо оттолкнули, чуть не уронили в могилу. Напрасно он взывал к автоматчикам, чтобы те вмешались, требовал от них хранить верность присяге. Никто из них даже не шелохнулся.
Между тем в гробу лежала та самая любовно выполненная старшим прапорщиком Каравайчуком восковая голова Коляды, которая должна была в этот самый момент украшать экспозицию Центрального музея Вооруженных сил. Все остальное пространство домовины занимали пакетики с каким-то белым порошком. Семен до последнего надеялся, что все-таки произошла какая-то нелепая ошибка, но теперь ему все стало предельно ясно. Трясясь всеми поджилками, он вынул из нагрудного кармана форменной рубашки конверт, так и не попавший в руки отставного капитана Табакеркина, распечатал его и прочитал на свернутом вдвое тетрадном листке всего два слова: «Можно убрать». Этот почерк он сразу узнал.
Уже на следующий день Коляда при полном параде — даже медаль нацепил — давал показания в Полтавской областной военной прокуратуре. Допрос длился почти шесть часов. Мать его не вынесла двух ударов, обрушившихся на нее в последнюю неделю. Сначала она узнала, что сын ее погиб за несколько дней до истечения срока службы, а потом на похоронах вдруг увидела его целым и невредимым. Ее разбил паралич, и, пролежав трое суток в коме, она умерла.
Я считал, что имею полное моральное право участвовать в захвате Мадам Тюссо. Это я раскусил этого оборотня с превосходной биографией и отменным послужным списком. Показания Сени Коляды только подтвердили мою точку зрения. Еще неделя-другая, и я бы раскусил хромую сволочь сам. Но спецназ решил действовать без промедления, поскольку Каравайчука признали особо опасным. До ранения, будучи старшиной разведывательной роты, он особо лютовал во время рейдов, за что сослуживцы, которые, несмотря ни на что, относились к нему с большим уважением, прозвали его Черным Прапорщиком. Поэтому никто не собирался ждать, пока я прилечу из Джелалабада и приму участие в операции.
И ведь все равно опоздали. Мадам Тюссо ушел прямо у них из-под носа. В мастерской все перевернули. В углу спрятанными под дерюгами нашли еще две восковые головы. Не буду называть фамилии этих бойцов. Ребята уходили домой осенью, но их судьбу Черный Прапорщик решил заблаговременно. И тоже наверняка нравился им, привлекал своими благочинными речами.
Тысячи военнослужащих, советских и афганских, три дня искали его по всему Кабулу, исследовали буквально каждый квадратный сантиметр городской территории. Столицу полностью блокировали, но опытному разведчику (ведь все позабыли, что Каравайчук в первую очередь — разведчик, а потом уже скульптор-самоучка) удалось преодолеть все кордоны.
Захват чернявого толмача, переводившего Топал-беку, тоже прошел не так, как этого хотелось. Этот капитан, который постоянно попадался на глаза Семену Коляде, был мне лично известен. Артур Галустян, из папенькиных сынков, когда-то учился в Институте стран Азии и Африки. За жестокое изнасилование студентки-однокурсницы был удален из вуза. Не исключен, а именно удален от суда подальше, и год спустя, уже в Афгане, ему вручили диплом о высшем образовании. Владел в совершенстве восточными языками — фарси, дари и урду, но это, пожалуй, было единственное его достоинство.
Капитан плохо сходился с людьми, был груб и высокомерен в общении. Когда его пытались взять, он оказал яростное сопротивление, расстрелял две пистолетные обоймы, убил выстрелами в голову двух
