беспощадны, как прежде. В нем вдруг зазвучали старые любимые стихи, истинная формула его души. Дебрев не понимал и не любил поэзии, но эти строки с первой минуты поразили его и запомнились навсегда:
Оглянешься, — а кругом враги, Руки протянешь — и нет друзей!
Он прошел весь коридор конторы и, испугав своим неожиданным появлением читавшую роман Катюшу Дубинину, с силой рванул дверь Назарова.
Назаров сидел в кресле и, зевая, изучал сводку за вчерашний день. Встревоженный, он вскочил и, оправляя гимнастерку, пошел навстречу главному инженеру. Дебрев кивнул, не подавая руки, и сел в кресло Назарова — оно было единственным в кабинете. Назаров присел у окна на стуле.
— Что нового? — спросил Дебрев.
Назаров, путаясь и сбиваясь, начал пересказывать содержание сводки, но Дебрев прервал его на полуслове:
— Скажи, Николай Петрович, ты давно не виделся с Седюком?
— Да уже давно, — уклончиво ответил Назаров. Он счел нужным пояснить, чтобы его неопределенный ответ не показался невежливым. — Мы после тех споров вообще редко встречаемся.
Дебрев смотрел на Назарова тяжелым взглядом. Вот сейчас все будет ясно. Назаров — враг Седюка, они ссорятся. Никакие дружеские соображения, все эти лживые условности не помешают ему открыть истину. И Назаров был одним из тех немногих, кто не выступал на конференции, кто не бросал ему, Дебреву, и державшемуся с ним заодно Сильченко обвинений в придирках, грубости, очернительстве. У Назарова есть нюх, он первый заставил Седюка обратиться к кислоте, а потом с недоверием отнесся к его плану. Он, Дебрев, грубо оборвал Назарова и Караматина, силой заткнул им рты. Сейчас он исправит эту свою ошибку.
И, нетерпеливо желая услышать от Назарова то же самое, что он сам говорил себе, Дебрев прямо спросил:
— Слушай, Николай Петрович, каково твое мнение о Седюке?
Изумленный Назаров переспросил:
— О Седюке? В каком смысле мое мнение? Дебрев, раздражаясь, нетерпеливо проговорил:
— Ну, мнение… О человеке, о работнике… Каков он? Чем он дышит?
Назаров молчал, обдумывая ответ. Теперь ему было ясно, что с Седюком что-то произошло. Дебрев знает Седюка не хуже, чем Назаров, и если сейчас он интересуется мнением Назарова, то это может означать только одно: Дебрев хочет услышать о Седюке что-нибудь плохое, порочащее. Эта мысль быстрее молнии пронеслась в голове Назарова. Настал его час, вот теперь он сведет счеты с Седюком! Он рассчитается с ним за все — за презрительное высокомерие, за резкость, за грубое обращение с ним, Назаровым, его начальником. Больше эта минута не повторится, нужно действовать. Вдогонку этой мысли мелькнула другая: лгать не надо, да и незачем. Дебрев недоверчив и подозрителен. Вполне достаточно пожать плечами, ответить неопределенно и многозначительно: чужая, мол, душа — потемки, многое, очень многое неясно в том, что совершает Седюк. Он, Назаров, не берется давать оценку действиям Седюка, но их расхождения с главным инженером медеплавильного всем известны, тут он не скрывается. А выводы из этого пусть делают те, кому положено.
И тут же Назарова охватила злость. Все теперь толкуют в поселке, что Дебрев переменился, что он держится с людьми по-другому, сам из наказывающей всё и всех дубинки становится человеком. Вот он стоит перед ним, прежний Дебрев: если он и изменился, то только в худшую сторону. Он стоит и ждет неосторожного слова, обвинения, все равно чего, лишь бы оно было плохое, чтоб вцепиться в него, и раздуть, и обрушить на человека, который почему-то перестал ему нравиться. И Назаров смело поднял голову, ответил враждебно:
— Как тебе сказать, Валентин Павлович… Сам знаешь, чужая душа — потемки. Ну, а если говорить по-честному, так лучшего главного инженера для медного завода, чем Седюк, нельзя и желать.
Дебрев первый опустил глаза перед вызывающим, прямым взглядом Назарова. Это походило на молчаливый ожесточенный поединок. Дебрев сразу почувствовал, что в этом странном поединке он потерпел поражение. Все же он спросил, цепляясь за то, что сам недавно считал несущественным:
— А о жене слыхал? Как твое мнение? Назаров пожал плечами.
— Один он, что ли? Миллионы потеряли своих родных.
Дебрев встал и простился.
После его ухода Назаров подошел к графину и налил воды. У него дрожали руки, вода плескалась через край. Но на душе у него было так светло, словно с ним случилось что-то очень хорошее. Скоро месяц, как они поссорились с Седюком. Все это время Назаров вспоминал о Седюке с чувством вражды. Он сердился, когда при нем хвалили Седюка. Если Назарову нужно было увидеться и посоветоваться со своим главным инженером, он не мог заставить себя снять телефонную трубку — встреча с Седюком была ему неприятна. Он часто без радости размышлял о том, что придется вместе тянуть один воз на заводе, взаимная неприязнь неизбежно превратится в жестокую вражду и ненависть. И вот оказывается — все это вздор, не было ни вражды, ни ненависти. Было совсем другое — искреннее уважение, может быть начало дружбы. И оттого, что Назаров понял это и так открыто и честно ответил Дебреву, ему казалось, что и сам он стал чем-то лучше и чище.
Отпор, полученный от Назарова, был тем толчком, который повернул мысли Дебрева в другую сторону. Сейчас они напоминали гигантские качели: чем дальше Дебрев уносился в своих рассуждениях в одну сторону, тем стремительнее возвращался обратно. И все, что казалось ему стройным и неопровержимым, рушилось и рассыпалось в прах. Теперь он начинал понимать и свое пристрастие, и лживость своих обвинений. Он ехал в опытный цех, и перед ним возникали образы, живые, неотразимо убедительные. Вот Седюк спит в домике, на площадке, повалившись головой на стол. А вот его полные восторга глаза — он говорит о глубинном электропрогреве, настаивает на своем. А вот приняли его вариант производства кислоты — и он сразу забил тревогу, кинулся помогать проектировщикам, каждый день звонят: «Когда же будет ванадиевый катализатор?» Вчера он кричал: «Пойми, Валентин Павлович, дни уходят, нам не хватит времени на проработку метода, — как ты можешь допускать это?» Скрытые враги так не скрываются, двурушники иначе двурушничают, нет, и на вредительство это не похоже! Да, конечно, против Сильченко он не пошел, здесь он не поддержал Дебрева. А почему он должен был его поддержать? Разве он не имеет права на собственное мнение? Не одного Седюка Сильченко очаровал, не одного его пленил.
В Москве он, Дебрев, прямо сказал наркому: «Вторым не пойду, не умею согласовывать каждую мелочь». И разве нарком не оборвал его: «Придется пойти, товарищ Дебрев, имеется решение ЦК. А если хочешь знать, так нет ничего зазорного в том, чтоб учиться у таких, как Сильченко». То же самое повторил Забелин, а этот в людях разбирается, тут ничего не скажешь. Все они против него, все, не один Седюк, вот почему они выступали на конференции. Чего же он так разъярился на Седюка? И разве он, Дебрев, не видит свое собственное безобразное поведение? Он открыто грубил Сильченко, лез на скандалы, издевался над ним в личных разговорах. Сам-то он потерпел бы к себе такое отношение? Так удивительно ли, что другим поведение его не нравится, что его никто не поддержал, что даже правоту его стараются не замечать? Сам виноват, сам!
— Что ты ползешь, как мертвый? — бешено крикнул Дебрев.
Шофер дал полный газ. Из темноты вырывались столбы и придорожные лиственницы. Ветер, все сильнее дувший с горы, далеко отставал от ветра, поднятого машиной. Снег двумя столбами взметался из- под колес. У самого опытного цеха Яков так лихо затормозил, что Дебрев, выругавшись, стукнулся головой о переднее стекло.
Он нашел Седюка в плавильном отделении. Это была их первая встреча после партконференции. Седюк, сидя на корточках, рассматривал излом куска черновой меди. Он взглянул на Дебрева и поразился — даже во время ссоры и на партконференции Дебрев не казался таким хмурым и злым. Он тут же, в цехе, познакомил Седюка с содержанием письма Забелина.
— Показывай все, что успели сделать, — распорядился он. — Будем вместе соображать, как ответить Москве.
Седюк повел его в пристроенное к конвертерному переделу сернокислотное отделение. Это было небольшое помещение, сплошь заставленное монтируемой аппаратурой. Дебрев внимательно все
