же удачами. Он лишь настаивал, что линия института правильна. То, что с пренебрежением называется чистой наукой, лучше бы назвать фундаментальной. Слово «чистая» напоминает о надоблачных высотах, о холодной пустоте, суть же в создании фундамента техники будущего, к этому сводится цель любой плодотворной физической теории. Иоффе чувствовал сам, что дает благодарный материал для критиков. Возвратившись на свое место в президиуме, он заглянул в список, лежавший перед председателем, — двадцать четыре человека просили слова!
Они шли на трибуну — физики и хозяйственные руководители, философы и металлурги, партийные работники и электротехники. Иоффе не сомневался, что его будут критиковать. Он не предвидел лишь, что спор поведут с такой страстью! Страсть была сильней аргументов, возражать было трудно. Еще Миткевича, в который раз запальчиво обвинявшего Френкеля в идеализме, или Аркадия Тимирязева, грубо нападавшего на теорию относительности, можно было игнорировать — те вносили в научную полемику какой-то посторонний дух. Но совсем по-иному воспринимались речи металлурга Байкова, электротехника Чернышева, агронома Тулайкова, они просили о помощи — от просьб не отмахнуться! В стране появились невиданные еще заводы, перестроено сельское хозяйство, тысячи проблем внезапно возникли перед практиками… «Почему игнорируете наши запросы?» — с обидой спрашивали у Иоффе. Он хмурился, нервно постукивал пальцами по столу. Он мог бы и раздраженно крикнуть — я отвечаю лишь за один институт в стране, один институт не может дать ответа на все возникающие вопросы. Он не мог так говорить, такой ответ был бы неправдой. Он чувствовал, что отвечает не за один свой институт, за всю науку. Перед наукой вправе ставить любые вопросы, она обязана на каждый искать ответа. Он был подавлен безмерной своей ответственностью. Со стороны казалось, что он растерялся. Но все было куда сложней, чем простая растерянность. Он мог бы даже обрадоваться, а не огорчаться, это тоже не противоречило обстановке. Радость вдруг стала неотделима от огорчения. Надо было радоваться, что науку, им представляемую, каждый выходящий на трибуну считает главной среди всех наук, этим и объяснялась безмерность требований. И надо было огорчаться, что от физики хотели большего, чем она могла дать, ее реальную силу преувеличивали. Иоффе не знал, как держаться. Он мог защитить свою науку, только опорочив ее. Вы приписываете нам роль, которой реально нет, мы маленькие, а вы увидели в нас великанов — это был бы честный ответ. Так отвечать означало бы разочаровать друзей, а не отразить удары противников. Он мог защищаться. Разочаровывать он не хотел.
И, слушая своих критиков, он не переставал удивляться высокому рангу, так неожиданно приписанному физике. Еще недавно она была одной из многих наук, такой же, как биология, как химия, пожалуй, пониже химии, — когда же совершилось ее коронование в королевы? Сами физики не возводили свою науку на трон, а она — на троне! И, нападая на нее, никто и не усомнился: заняли престол по праву. И даже то удивительно, размышлял Иоффе, что на сессии, кроме основных докладов — его, Рождественского, Вавилова, — еще выступают с частными докладами, каждый о своем — Тамм, Фок, Френкель. Они говорят о строении внутриатомного ядра, о внутриядерных силах, о плавлении тел… Какие это доклады для всесоюзной сессии? Скорее уж лекции для теоретического семинара! А слушают не студенты, не аспиранты, нет, академики, промышленники, партработники — вот какое значение вдруг увидели они в специальных темах! И то, что Тамм сказал, пожимая плечами, что говорить о вещественности магнитных линий все равно что спорить, какого цвета линии меридиана, а Миткевич язвительно возразила «Почему не поспорить? Мой меридиан красного цвета, а у вас?» — даже эта странная перепалка возникла из той же иллюзии: физике приписывается непомерное значение, в ее абстрактных теориях выискивают чуть ли не политический смысл. И ведь никто, говорил себе Иоффе, не оспаривает значение ядерных исследований — просто требуют немедленного промышленного эффекта. Физика такая всесильная, вынь да положь эффект — разве не это твердят с трибуны?
Мысли эти то утешали, то тревожили. И, отвечая оппонентам, Иоффе то признавал и ошибки, и недоработки, то непоследовательно — так всем казалось — настаивал, что и недоработки закономерны, и ошибки неизбежны, и работа и дальше должна идти так же.
Академик Н. П. Горбунов с огорчением написал об этом дне: «Под влиянием единодушной критики академик Иоффе в заключительном слове признал ряд допущенных им и его школой ошибок, однако это признание не было исчерпывающим». А сам Иоффе, еще не остыв от жара спора, чувствовал, что борьба, от которой он уклонялся, не завершена, а начата. В ушах звучал недобрый выкрик Рождественского: «Я предупреждал вас, Абрам Федорович, не послушались! Неправильное направление взяли, я говорил вам!»
— Не огорчайтесь! — посоветовал Вавилов в перерыве. Он знал, что Рождественский и Иоффе, когда-то друзья, теперь были более чем в холодных отношениях. — Дмитрий Сергеевич перехлестнул. Это, конечно, преувеличение, что все направление вашего института неправильное…
— Другое меня тревожит, Сергей Иванович, — сумрачно сказал Иоффе. — На сессии вопросы ставятся широко, люди — компетентнейшие. Но и преувеличений не избежали, и придирок масса!.. А работать нам потом с административным начальством, с плановиками — люди иного кругозора… Предвижу трудности — мелкие, раздражающие, непробиваемые!..
Вавилов согласился, что придирок не избежать. Но ведь есть и выход — сосредоточить всю чистую науку в одном институте, академическом, а не промышленном. Кто тогда посмеет придраться к исследованиям ядра, космических частиц, структуры звезд? Кто потребует от астрофизика внедрения его трудов в промышленность? Разве к востоковеду Крачковскому, к историку Древней Руси Грекову обращаются с просьбой помочь своими исследованиями организационно-хозяйственному укреплению колхозов? Чистую науку нужно перенести на почву, где ей всего удобней цвести и куститься!
— Посмотрите, Абрам Федорович, — взволнованно сказал Вавилов, подводя Иоффе к щусевскому проекту. — Вот наше будущее. Оно же так прекрасно, что дух захватывает. Ни одна страна мира мечтать не смеет о таком дворце науки, а нам его реально готовят. Вот куда я предлагаю переместить ваши главные исследования! Разве не честь творить и побеждать в армии, штаб которой заседает в таком дворце? Дело не в здании, конечно, нам с вами это понятно. Но какое внимание к нам, какое уважение к нашей работе — вот о чем свидетельствует проект Щусева!
Иоффе уже разглядывал проект Академии наук, уже, как и все, восхищался. Когда созданное воображением Щусева творение займет отведенное ему место на набережной Москвы-реки, о нем будут говорить как о прекраснейшем здании столицы, архитектора его будут называть лишь с прибавлением эпитета «великий». И конечно, когда-нибудь в одном из дворцов науки, созданных тем же Щусевым, найдет себе место вся та физика, что сегодня именуется чистой вместо правильного термина «фундаментальная». Но ведь все это — будущее. Это пока — журавль в небе. Ради непойманного журавля от него требуют синицу, всем своим телом уже бьющуюся в его руках!
— Ну, хорошо, Сергей Иванович, мы переместим в ваш институт исследования по ядру. Что нам остается?
— Ваша личная тематика. Непосредственно ядром вы ведь не занимаетесь. Освободится больше времени для собственных работ.
— Личная тематика, собственные работы, — с горечью повторил Иоффе. — А Физтех? У него тоже имеется собственное лицо. Я не уверен, что оно определяется лишь моей личной тематикой.
К ним подошли Тамм и Френкель. Они тоже восхищались проектом Щусева, говорили о том, что вскоре набережные Москвы-реки, украшенные такими зданиями, будут с успехом соперничать с прославленными набережными Невы. Никто из физиков не знал, что политическая обстановка заставит страну сконцентрировать усилия на оборонных работах — и великолепный проект Щусева, быть может, лучшее его творение, так и останется неосуществленным.
Вавилов заметил, что критика была резкая, а общее настроение праздничное — все улыбаются, все веселы Иоффе согласился: и вправду, на сессии атмосфера праздника!
Празднично прозвучал и обобщающий доклад Глеба Максимилиановича Кржижановского о годовом плане работ Академии наук. Вице-президент излагал программу научных исследований, достойных масштабов второй пятилетки, так он сформулировал суть доклада. Еще никогда наука не планировала столь широко свой труд, еще никогда на научное творчество так щедро не выдавали народные средства. В голосе докладчика порой прорывались восторженные нотки, он, называя цифры, вдруг останавливался, начинал растроганно покашливать — зал взрывался аплодисментами. А Иоффе услышал в докладе мысли, которые полностью, казалось бы, противоречили бушевавшей три дня критике. «Основными работами наших
