Прыгавший за физиком второй пилот Юрий Прилуцкий повис на березе. В 8 часов Зилле благополучно приземлил неподалеку освобожденный от груза стратостат. Все приборы были целы, Вериго, доставив их из Калужской области, где произошло приземление, в Ленинград, немедленно засел за обработку измерений.
За этот мужественный прыжок и важные научные данные, полученные в полете, Вериго наградили орденом Ленина. Появившись в Радиевом институте после награды, он, счастливый, показывая знакомым орден в красной розетке на груди, растроганно басил: «Видали? Допрыгался!»
— Как дела, уранисты? — говорил он, входя в циклотронную. — Не нужно ли помощи от космиков?
В Радиевом институте Вериго руководил измерительной лабораторией. Среди его многочисленных увлечений, быть может, главным было конструирование приборов, ремонт механизмов, налаживание разнообразной аппаратуры. Он сам отлично пилил, строгал, резал, шлифовал, точил, фрезеровал. Страстный автогонщик и мотоциклист, он собрал из немыслимого барахла — бренных остатков доброй дюжины разномастных иностранных машин — удивительного вида автомобиль, которому позавидовали бы и пассажиры «Антилопы-Гну». И любил подвозить на своем «прыгающем гробу» сотрудников, если выходило по дороге. Только Хлопин, как-то воспользовавшийся услугами своего старого друга — Вериго, как и Мысовский, приятельствовал с Хлопиным еще со времен совместного учения в одесской гимназии — и опоздавший на заседание в Академию наук из-за поломки в дороге, с той поры упрямо отказывался от механизированного транспорта и продолжал ходить пешком. Вечные поломки скорее скачущей, чем катящейся машины нисколько не умаляли славы ее хозяина, как конструктора и механика: приборы, выходившие из его лаборатории, отличались надежностью и точностью.
— Вот создадите со своими уранистами или уранцами, не знаю, уж как их назвать, портативный ядерный двигатель, будем с вами обходиться без бензина, Игорь Васильевич, — оптимистически уверял он Курчатова: тот с недавних пор тоже разъезжал на своей машине, но не собственной сборки, а на обыкновенной «эмке» с заводского конвейера,
Курчатов усмехался. Дорога к портативному ядерному двигателю была далека, вряд ли они при своей жизни пройдут ее. Надо же что-нибудь оставить для работы и будущим поколениям ученых!
— Зайдите ко мне, Игорь Васильевич, — попросил Хлопин, повстречав Курчатова в циклотронной. И в крохотном своем кабинетике, показав рукой на диван, продолжал: — Ну-с, если и не время подводить итоги, то о некоторых результатах поговорим. Должен, прежде всего, поблагодарить за превосходную отладку циклотрона. Правда, до обещанной Львом Владимировичем мощности далеко, но отрадно, что машина работает как часы. Помните его выступление на юбилейной сессии Ученого совета в декабре 1937 года? Звучало как стихи. И что циклотрон в качестве нейтронного источника будет эквивалентен ста килограммам радия, и что вообще вскоре станет выгодней покупать за границей циклотроны, а не радий… От импорта радия мы давно отказались, обходимся отечественным, но что-то я не знаю пока страны, которая занялась бы экспортом циклотронов.
Курчатов заметил, что мощность, равноценная 100 килограммам радия, вряд ли достижима на их машине, но нейтронный поток, эквивалентный смеси 15 килограммов радия и бериллия, будет получен еще в этом году. Хлопин улыбнулся. Улыбка разительно меняла его суховатое, вежливо-сдержанное лицо, в нем вдруг появлялось что-то детски-радостное. И тогда верилось, что, и вправду, этот человек может весело проказничать, наряжаться в шуточные маски, танцевать, играть на гитаре, с увлечением петь романсы и оперные арии — так о нем говорили хорошо знавшие его люди. Курчатов никогда его не видел таким. Академик не скрыл своей радости. Мощность, эквивалентная 15 килограммам радия, как раз то, чего жаждут радио-химики. Будем проверять многие загадочные наблюдения. Им за это время изучены десятки осколков распада урана, общем, картина, лишь немного отличающаяся от той, какую рисуют Ган и Штрассман и их последователи за границей. Но вот что интересно. Были собраны продукты деления, и некоторые из них через много часов после облучения нейтронами показывали явственную активность. Что это? Осколки урана радиоактивны? Или все же образуются загадочные трансураны? Он склоняется к последнему. Для приоритета послал сообщение в печать, будет докладывать на Президиуме Академии наук.
— Пока вы их не выделите химически, прямого доказательства не будет. Слишком уж много путаницы накопилось в мире с трансуранами, — сдержанно заметил Курчатов.
Хлопин кивнул. Правильно, надо накопить побольше продуктов распада урана и проанализировать их состав химически. Практически весь физический отдел института будет служить этой цели. Хлопин переменил тему разговора. В институте выросли свои научные кадры, два радиохимика — Борис Никитин, Александр Полесицкий защитили докторские диссертации, но, к сожалению, не у себя, а на стороне — в университете, в Технологическом институте. РИАН, хоть и стал академическим, пока не получил права проводить у себя защиту, приходится с этим считаться. У физиков на подходе Гуревич, за ним готовят диссертации аспиранты Мещеряков, Петржак, Перфилов. Гуревичу защищаться, видимо, в университете или Физтехе, оппонентом в любом из этих мест пригласят Курчатова. Какого он мнения об исследовании Гуревича по распределению уровней в тяжелых ядрах? Работа сложная… Диссертант до сих пор больше экспериментировал, а здесь выступает и как теоретик.
— Мнение мое вполне определенное, и я его выскажу в своем отзыве. Гуревич из тех, кто хорошо совмещает эксперимент с теорией. Его гипотеза о фазовых переходах ядерного вещества — глубокое обобщение существующих сейчас представлений о структуре атомного ядра. Она привлекла всеобщее внимание физиков и получила высокую оценку такого замечательного ученого, как Нильс Бор. Я прямо напишу, что диссертация не только полностью удовлетворяет требованиям к кандидатской работе, но идет выше этих требований.
Хлопин, удовлетворенный, встал, запахнул халат. Это означало, что разговор закончен и ему пора в соседнюю комнату — в свою лабораторию. Курчатов спустился вниз. У двери в физический отдел он в нерешительности остановился — возвращаться к своим или нет? Он хмуро усмехнулся. Опять, конечно, обрадуются, будут забрасывать вопросами, рассказывать о своих опытах — как и час назад. Ничего не изменится, если он пройдет мимо. Все налажено — хорошо начинается, хорошо завершается… Он еще недавно сидел здесь по пять дней в неделю, проводил дни и ночи в циклотронной — это было необходимо, без этого дело бы не пошло. Сейчас вполне достаточно появляться раз в неделю…
Курчатов прошел мимо циклотронной, обогнул «старую химичку» и вышел на улицу Рентгена.
В начале апреля Русинов с Флеровым положили на стол Курчатову сводку измерений. Почти двести тысяч записанных импульсов ионизационной камеры свидетельствовали, что вторичные нейтроны при делении ядра урана всегда появляются. А тонкий анализ этих двухсот тысяч измерений доказывал, что в среднем на один первичный нейтрон, раскалывающий ядро, оно выбрасывает наружу около трех нейтронов. Курчатов проверял расчеты, придирался к цифрам — все было верно: три нейтрона плюс, минус один. Не меньше двух, не больше четырех,
— Да знаете ли, ребята, что вы сделали! — Курчатов возбужденно ходил вдоль стола, на него в четыре восторженных глаза смотрели помощники. — Это же документированное извещение о грядущем перевороте в технике! Сегодня жжем уголь, завтра будем жечь уран. И запал — нейтронный источник, поднесенный к глыбе урана! Вот о чем говорят, нет, не говорят, кричат ваши измерения!
Иоффе, вернувшись из очередной поездки в Москву, информировал заведующих лабораториями, что спор о направлении их института подходит к завершению. Иоффе достал из портфеля несколько листков, один протянул Курчатову. Тот прочитал вслух: «Президиум констатирует важность правильной организации работ по изучению атомного ядра и космического излучения для успешного развития этой центральной проблемы современной физической науки. Президиум отметил известные успехи, достигнутые советскими физиками, в особенности молодежью, изучении атомного ядра и космического излучения, и констатировал неудовлетворительное состояние этих работ, выражающееся в раздробленности ядерных лабораторий по разным ведомствам, в нерациональном распределении руководящих научных работников в этой области и т. п.».
— Очень выразительное «и т. п.», — Курчатов засмеялся. — С одним не соглашусь — космические лучи объявлены равнозначными ядерным работам. И это после открытия Гана!
Иоффе посверкивал умными холодноватыми глазами.
— Вывод был такой — объединить все ядерные исследования в Академии наук. Я предложил взять в академию институт целиком. В общем, удалось договориться, что Наркомат тяжелой промышленности нас
