открытия. Интересно, Степан Афанасьевич?
— Интересно, — ответил второй. — И страшно! Он сказал, около двести тонн. А ведь руды урановые в мире есть — можно и тысячи тонн урана получить. И что это за извлечение — одна десятая процента? А если повысить извлечение легкого изотопа до одного процента? До десяти? Какой грозный арсенал станет возможен!
— Не повысите, — возразил первый. — Физики народ увлекающийся. Вы, химики, когда дело дойдет до производственной технологии, сумеете поставить фантазеров на реальную почву. К тому же пока не то что десяти процентов, а и одной миллионной процента не удается извлечь.
Флеров и подозревать не мог, что ответ на заданный ему вопрос и разговор двух слушателей по поводу его ответа в недалеком будущем сыграет важную роль в его жизни.
15
Только в кругу близких друзей Курчатов разрешал себе посетовать на неудачу. И все успокаивали его — неудачи, собственно, нет, скорее успех, ведь и ассигнований добавили, включая и валюту на закупку реактивов и приборов, и темы утвердили расширенные. Правда, замахивались на большее, но всегда хочешь побольше, а ножки протягиваешь по одежке. Так ему говорили, так и он сам порой говорил себе. Это было слабое утешение. Он часами сидел над иностранными журналами. Изучение урана за рубежом из журналов было видно как бы в тумане. Еще недавно исследования шли сплошным фронтом, теперь публиковались второстепенные работы. Что скрывалось за этим? Изжила себя научная сенсация? Потерян интерес к урану? Или ученые Запада вдруг стали равнодушны к приоритету, их перестали привлекать слава и почести?
Напрашивалось простое объяснение — работы засекречивались. Объяснение было неубедительно. Появление вызывающей статьи Лоуренса опровергало мысль о засекречивании. Но падение интереса к урану было явным. В «Физикл ревью» напечатали заметку Флерова и Петржака о спонтанном делении. Откликов на нее не появилось. Спонтанное деление не захватило американских ученых. Они публиковали пустяковые опыты. Они как бы потеряли вкус к большим открытиям. Крупнейшие ученые Америки, великие физики-эмигранты из Германии и Италии, еще недавно так деятельно исследовавшие уран, вдруг стали к нему равнодушны!
Курчатов не мог знать, что именно беглецы из фашистских стран Лео Силард, Виктор Вайскопф, Энрико Ферми, Эдвард Теллер, Юджин Вигнер добились того, что казалось немыслимым в Америке, — ввели самоцензуру на работы по урану и уговорили американских ученых ограничить свои публикации, чтобы важные открытия не стали достоянием фашистов в Европе. А что второстепенные работы продолжали публиковаться, даже помогало камуфляжу — исследования по урану идут, ничего важного нет. Вспыхнула сенсация — и сгорела!
Если кого и обманывало внешнее спокойствие Курчатова после ядерной конференции, то Иоффе к этим людям не принадлежал. Он понимал, что главный ядерщик его института расстроен и подавлен. Сам Иоффе нервничал и злился. У него с Хлопиным никогда не было близких отношений — слишком уж несхожие натуры! Но и ссор не было, а сейчас шло к открытой ссоре. Публичную отповедь Курчатову Иоффе воспринял как нападки на весь Физтех. И что Президиум академии основное значение в исследованиях ядра отводил Радиевому институту, и что туда направлялся самый значительный поток ассигнований, каждый мог расценить как умаление ядерщиков Физтеха — сам Иоффе, во всяком случае, именно так толковал события. Он не верил в скорое наступление атомного века, но по-прежнему отстаивал углубление ядерных исследований. Он готовился открыто высказать все это руководителю радиохимиков.
Удобный случай представился всего через неделю после окончания всесоюзной ядерной конференции. Хлопин созвал заседание урановой комиссии на 30 ноября 1940 года, послал приглашение и Иоффе, только что вернувшемуся в Ленинград, но приглашение опоздало — и Иоффе 2 декабря откликнулся резко и недружелюбно:
«Уважаемый Виталий Григорьевич! Сегодня я получил повестку с приглашением на 30-XI в Москву. Между тем задачи, поставленные в повестку, весьма ответственны, и нести ответственность за их решение я не могу.
Такое положение с урановой комиссией я считаю совершенно ненормальным и принужден буду заявить Президиуму об отказе от участия в ней.
Дело здесь не в формальных недочетах, а в существе дела.
Вопрос урана быстро развивается и видоизменяется, и совершенно необходимо, чтобы принимаемые комиссией решения учитывали все возможные факты. Между тем физики (Курчатов и др.) не участвуют в самых ответственных заседаниях, а остальные члены комиссии, и вы в том числе, как показал опыт, недостаточно полно осведомлены о вновь возникающих возможностях и об устранении других, ставших мало надежными».
На ядерной конференции Иоффе не выступал, в полемику с Хлопиным не вступил, зато теперь показывал, как круто они разошлись во мнениях. Он знал, что слова о некомпетентности членов урановой комиссии глубоко обидят Хлопина, и хотел, чтобы тот обиделся. Радиохимик отверг требования физиков, как фантастические, руководитель физиков жаждал показать, что собственный план радиохимиков порочен. По тону письма начиналась крупная ссора, но то была не ссора, а попытка размежевать направления научных поисков. Иоффе показал это, сразу за сердитым вступлением перечислив свои конкретные требования — по металлическому урану и другим материалам. Одного Иоффе достиг — Хлопин обиделся. Иоффе писал на своем директорском бланке, нервным, широким почерком, круто спадающими строчками — и отправил, не дав перепечатать на машинке, хотя и секретарь имелся, и машинка была. Хлопин отвечал на шести страницах ученической тетрадки, мелкими четкими строчками — только прыгающая вдруг по размеру буква да разная густота чернильного следа выдавали волнение и спешку. Письмо он отдал на машинку, оставил себе черновик. Он в первой же фразе холодно извещал: «Отвечаю по пунктам».
Что до заседания 30-XI, то оно все посвящено было разведке и переработке руд. Иоффе от таких заседаний, как неспециалист, всегда уклонялся — естественно, на него не возложат ответственности за принятые решения. Иоффе в своем письме снова требовал килограмма урана: изготовление металлического урана внесено в план на 1941 год, заказ послан. Хлопин может, если нужно, написать еще одну бумагу. А протактиния, которого в том же письме требует директор Физтеха, сам Хлопин просит дать ему с 1924 года — и пока безрезультатно. И только в конце, в пункте седьмом ответа, Хлопин разрешает себе коснуться главного предмета обиды: на всех ответственных заседаниях комиссии физики бывали. «… Вы сами, ак. С. И. Вавилов, ак. П. П Лазарев, ак. А. И. Лейпунский, Ю Б. Харитон и др Что касается И. В. Курчатова, то он действительно по непонятной для меня причине ни на одном заседании комиссии не был, хотя приглашение на них, за исключением последнего, получал все время. В обсуждение формы вашего письма я не вхожу».
Иоффе показал Курчатову ответ Хлопина. Курчатов задумался, потом сказал:
— Все резонно, по-моему. Хлопин осуществляет разработанный им план. Что же, план солидный, очень полезный… Но ездить на заседания урановой комиссии по-прежнему не буду. У нас своя программа, будем работать над ней.
— Сможем ли мы осуществить ее без серьезной поддержки, Игорь Васильевич?
— Во всяком случае, сможем доказать, что серьезная поддержка срочно нужна.
Иоффе пожал плечами. Курчатов казался настроенным мирно. Вероятно, он прав — надо работать, а не препираться. Иоффе счел ответ Хлопина исчерпывающим и больше к предмету не возвращался.
В Физтехе продолжались эксперименты. Зельдович и Харитон вели свои теоретические изыскания. К ним присоединился Гуревич, оба автора сами пригласили работника Радиевого института «в свою фирму». В одном иностранном журнале появилась статья Рудольфа Пайерлса, показывающая, как рассчитывать критические массы делящегося материала. Решение давалось в общем виде в форме
