подробно описывал взрывную мощь бомбы, словно бомба была уже изготовлена и он держал ее в руках. Одно несомненно — урановая взрывчатка не плод скороспелых попыток помочь фронту сногсшибательной идеей, а серьезная научная проблема, возникшая еще до войны.
Кафтанову тоже припомнились два обстоятельства, связанные с именем Флерова. Заместитель председателя Комитета по Сталинским премиям, он проверял документы по премированию научных работ. Исследование Флерова и Петржака по спонтанному делению урана бросилось в глаза противоречивостью оценок. Авторы — ленинградские комсомольцы, хорошая научная молодежь, рекомендации солиднейшие — постановление всесоюзного совещания физиков-атомщиков, особенно ратовал Иоффе, назвавший спонтанное деление крупнейшим открытием года. А штатный рецензент отозвался отрицательно, и тоже аргументы солиднейшие — все наши крупные исследования немедленно проверяются на Западе, работу же Флерова и Петржака ни одна иностранная лабораторая не воспроизвела, ни в одном из журналов не появилось отзывов. Пришлось отложить премирование молодых физиков до момента, когда на их исследование обратят внимание за границей.
Второе воспоминание заставило Кафтанова нахмуриться. Полгода назад Флеров прислал такое же письмо — и тоже аргументы убедительные. Кафтанов для проверки письма попросил у помощника справки по урановой проблеме и узнал, что до войны при Академии наук функционировала специальная урановая комиссия, что в ее делах сохранились подробно разработанные планы исследования деления ядер урана и что в архиве Совнаркома имеются письма академиков Вернадского, Ферсмана и Хлопина и академика Семенова — и все на ту же тему: изучение реакций распада урана — важнейшая научная проблема, нужно заниматься ею широко и интенсивно. И еще узнал Кафтанов, что исследования урана шли в крупнейших институтах страны; в Ленинграде — в Физтехе, РИАН, Химфизики; в Москве — в ФИАНе; в Харькове — в УФТИ. Уже одно перечисление научных центров, изучавших деление урана, показывало, что проблема эта, точно, важная, Флеров не ошибался, требуя возобновления экспериментов, прерванных войной и эвакуацией институтов.
И Кафтанов, составляя список важных научных тем, которые следовало бы разрешить, внес туда и урановые исследования, но решения по ней не было принято.
— Мое мнение: обратиться к товарищу Сталину с просьбой возобновить урановые работы, — продолжал Балезин. — Чем мы рискуем? Ну отвлечем человек сто на эти исследования, затратим миллионов двадцать — пустяк в общем масштабе военных расходов. А если откажемся от работ по урану, не обгонят ли нас так, что и догнать потом не сумеем? Все данные за то, что тема сама по себе — важнейшая.
— Я подумаю, — сказал Кафтанов. — Оставьте мне папку.
Кафтанов подошел к окну, долго смотрел на улицу. За стеклом торжествовала весна, солнце живило землю — распахнуть окно, ворвется птичий гомон, поплывут из садика запахи рано распустившейся сирени. Морозная, ветреная, грохочущая орудиями, сотрясаемая взрывами авиабомб зима кончилась, больше она не возвратится. И немцев нет под Москвой, отогнали врага. Может, все-таки настало время? Может, прав Балезин — дело важное, а риск невелик! Да и нет, по сути, риска!
Кафтанову вспомнились дни прошлогодней осени, когда он готовился к докладу о срочных научных работах для нужд войны. Скажи кому-нибудь лет через десять, не поверят! Всех ученых, от молодых до знаменитостей, и знаменитостей особо, охватило одно желание — немедленно помогать фронту! Все свои мирные темы забросить, все знания отдать пусть маленькой, но практической, срочной работе для победы. Бах, Вольфкович, Зелинский, Наметкин, Фрумкин требуют в специальном письме, чтобы правительство разрешило сконцентрировать все усилия ученых на нуждах обороны. Академики готовы забыть о науке, которую десятилетиями создавали, только бы чувствовать себя солдатами фронта. Потоки, потоки военно- научных предложений — масса ценных, множество дельных, еще больше фантастически-нереальных, а всего больше — пустячных. Чтобы отделить важное от ненужного, и был создан аппарат помощников Уполномоченного ГКО по науке — К. Ф. Жигач, В В Коршак, Н. М. Жаворонков, 3. С. Роговин, М. Н. Волков, И. Л. Кнуньянц, М. М. Дубинин, А. А. Жуховицкий и другие, а над ними старшой — Балезин. Отличный фильтр: только реально-ценное — к выполнению, только важное — в правительство.
Еще раз придирчиво спросил себя: пришло ли время вновь заговорить об уране? В Германии — есть данные — разрешено вести только такие исследования, которые дадут эффект не дальше, чем через полгода. Мы же и сейчас многие научные темы планируем на десятилетия. Урановая проблема не будет каким-то единственным исключением.
Кафтанов снял трубку телефона:
— Зайдите ко мне, Степан Афанасьевич.
Балезин появился с новой папкой.
— Будем писать товарищу Сталину. Подготовьте докладную.
Балезин вынул из папки лист.
— Уже сделано. Если подпишите, сегодня отправим в ГКО
Кафтанов, прочитав, с удивлением посмотрел на помощника:
— Ни слова о заключении эксперта. Почему?
— Разве мы обязаны указывать все экспертизы, которые требуем для себя? У меня еще есть заключение нашего крупнейшего специалиста по взрывчатке. Он с ураном дела не имел и ничего о нем сказать не может. О его отзыве я тоже не говорю. ГКО просит нашего конкретного заключения по письму Флерова. Вот мы и высказываемся — письмо дельное, нужно возобновить урановые исследования. И попутно сообщаем о трофейном документе, из которого явствует, что немцы продолжают заниматься ураном.
Кафтанов усмехнулся, подписал докладную и протянул ее Балезину.
— Повесит вас когда-нибудь хозяин, Степан Афанасьевич. И меня за одно с вами за такие умолчания.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ «БЛУДНОГО СЫНА»
1
Балезин пожал руку Флерова, пригласил садиться. Техник-лейтенант присел так осторожно, словно боялся резким движением поломать стул. Он скромно сложил руки на коленях, ждал, не задавая вопросов, только краска на щеках и прерывистое дыхание выдавали волнение.
— Мы вас демобилизуем из армии, — сказал Балезин. — Будете продолжать работы, прерванные войной.
— Восстанавливается вся лаборатория? — быстро спросил Флеров.
Балезин уклонился от прямого ответа. Решение ГКО на письмо Кафтанова пришло через два дня после того, как его отправили. Уполномоченному по науке предписывалось организовать работы по использованию атомной энергии, а заодно проверить, как идут аналогичные исследования за рубежом. Сведений об урановых работах в Германии и других странах сразу не получить, ясного представления, какой объем исследований запланировать у себя, тоже не было. Балезин сказал:
— Будет видно… Подготавливаем специальное решение правительства. К вам просьба: набросайте план первоочередных мероприятий, назовите фамилии и адреса людей, которых надо срочно привлечь.
Флеров ходил по столице как в чаду. Он взволнованно писал Панасюку: «Пишу из Москвы. Составляется план работ… В плане и твоя фамилия. Легче будет, если тебе самому удастся приехать в Казань, где, по-видимому, на первое время будет наша база». Друг отозвался немедленно. Он сомневался, нужно ли ехать в Казань. Ведь площадка урановых работ — Ленинград, здесь все оборудование ядерной лаборатории. Не лучше ли начать восстановление исследований в Ленинграде, несмотря на ужасные
