ротик, тонкие черты лица. Она достала увядшую грудь и дала ее ребенку. В комнате из домашней утвари был лишь платяной шкаф с разбитым зеркалом, из сломанной дверцы торчали какие-то лохмотья. Две девочки, вероятно не знавшие, что такое баня, прошлепали по полу грязными ножонками и уселись на сложенное одеяло.
— Я проходил мимо… — начал я, но слова застревали у меня в горле. Я закурил, и жена Мураты придвинула пепельницу, пепельница была вся в волосах.
— Тут на днях забегал братец — сказал, что сломал какой-то станок, и я дала ему денег, чтобы расплатиться, — сказала она душераздирающим голосом. Значит, Нагаяма вымогает деньги и у сестры… Я понял, что он бросил работу. Хоть жена Мураты и называла его братом, похоже, он ее сводный брат. Я почувствовал себя подлецом. Ведь я предвидел такой исход, но ничего не сделал, чтобы остановить Нагаяму. Я безразлично наблюдал, как гибнет у меня на глазах человек.
— Значит, Мурата уехал в Кансай,[53] — попытался я переменить тему.
— Недавно здесь был агент торговой фирмы.
Сказал, что хочет повидаться с ним. Теперь вы. Ну что вы молчите? Что случилось? — Ее глаза с припухшими веками были полны невыплаканных слез. Мне хотелось сказать ей хотя бы словечко в утешение, но я вспомнил разговор с Кобаяси — и промолчал. Нагаяма бесследно исчез. А дома меня ждет не дождется жена. Чувство безысходного отчаяния охватило меня.
— Простите… мы кругом должны…
Растрепавшиеся волосы лезли ей в рот, и она заправила их за уши.
— Вы не знаете, что это? — Жена Мураты робко достала из-за оби клочок желтой бумаги. Это был датированный прошедшим числом вексель на сто тысяч иен. А ведь при том, что даже первую партию товара сбыть не удалось, получение такого документа означало катастрофу. Вексель, конечно, был не погашен. Торговый агент, этот паршивый иностранец, вертел Муратой как хотел. Перед глазами всплыло смертельно-бледное, измученное лицо так и не вернувшегося из поездки Мураты. Но разве одному Мурате не повезло? И Ивамото — этому пивному бочонку, и Нагаяме, и Кобаяси, и мне самому… Я не мог больше оставаться в этом доме и вышел на улицу.
Сеялся серый дождик. Я брел, занятый своими невеселыми мыслями. «Значит, дело не в качестве продукции», — думал я. Мне хотелось бросить все к черту, но у меня еще оставался долг Кобаяси и прессовщикам. Продать станки? Но меня вряд ли примут на завод, откуда уволили. А ведь у меня семья. Что же мне делать? Я подошел к дороге, и страшный рев вдруг ударил мне в уши. Машины оккупационной армии, груженные оружием, мчались в сторону Токио. Чудовища, несущие людям смерть. Я с ненавистью плюнул на дорогу.
От усталости едва переставляя ноги, я возвратился домой. В темной комнате дети ссорились из-за горбушки хлеба. Я будто со стороны увидел себя — несчастного и измученного. У меня не было сил даже говорить.
— Как дела? — Из кухни в комнату бодро вошла жена, но, увидев мое лицо, застыла на месте. Она стояла, в оцепенении глядя в одну точку, потом перевела взгляд на детей и вдруг направилась к ним.
— У тебя скверная привычка: жрать за обе щеки! — Она закатила старшему оплеуху и истерично захохотала. Хлебец перекочевал к младшему. Он уселся на колченогий стул, поджав ноги, и принялся грызть горбушку.
— Старший брат плачет, а ты… — Жена схватилась за ремень.
— Хватит! Оставь их. — Я зажег свет и спустился в мастерскую, прихватив с собой гаечный ключ. Подошел к станкам, которые берег и холил как родных детей. На которые возлагал такие надежды. Меня охватила невыносимая горечь. Но терпению моему пришел конец.
Тэцуюки Окумура
Павшие взывают…
I
Жара стоит нестерпимая. Такой жары не было ни разу за все тридцать с лишним послевоенных лет. Асфальт плавится под раскаленными лучами солнца, и дорога к озеру походит на блестящую ленту ртути.
Даже Синдзи Оцуки, особенно энергичный и бодрый именно летом, жалуется на плохое самочувствие.
— Возраст сказывается, Оцуки-кун, возраст, — говорит со смехом адвокат Янагида, сослуживец Синдзи.
— Тридцать лет — возраст немалый, — поддакивает Мацусита, нынешней весной поступивший в эту юридическую контору. — Вон и животик уже появился.
— Будто ты намного моложе меня, — косится на него Оцуки.
— Мне всего двадцать три, — ухмыляется Мацусита. — В самом, как говорится, расцвете. Жениться еще не успел.
Оцуки насмешливо замечает, что без женщины какая молодость. Тогда Мацусита выпаливает:
— А у меня любовница есть!
При этом он так надувает губы и таращит глаза, что женщины-служащие прыскают со смеху.
Оцуки садится печатать исковое заявление. Иск возбудил рабочий, пострадавший от облучения восемь лет назад, когда он работал на атомной электростанции в соседней префектуре, в городке на берегу Японского моря.
Ему было за сорок. Добрые, смеющиеся глаза, глубокие, не по возрасту, морщины. Год назад он пришел в контору и рассказал Оцуки и его коллеге Камии, что у него выпадают волосы, разрушаются зубы, что у его старшей дочери появились признаки белокровия, часто бывают кровотечения. Она родилась уже после того, как отец стал работать у атомного реактора. Он нанялся на электростанцию на два месяца, получая вдвое больше, чем платят на земляных работах. Хозяева фирмы, взявшей подряд на уборку, заставляли его бывать и на тех участках, где висела табличка «Вход воспрещен». Он должен был влажной тряпкой стирать капли воды с охладителя. И вот однажды он вдруг заметил, что нить дозиметра, сделанного в форме авторучки и прикрепленного к нагрудному карману, перешла за пределы допустимого.
— Я думал, дозиметр испортился, — говорил глухим голосом рабочий, — и бросился в контору. А там все забегали, где работал, кричат. Взяли радиометр, пошли проверять. А стрелка радиометра на край шкалы скакнула. Я и опомниться не успел — впихнули меня в машину, повезли в больницу. Там кровь у меня на анализ взяли, мочу в бумажном стаканчике, веки вывернули, раздеться догола велели, потом отпустили домой. Всю ночь я не спал, разные мысли в голову лезли. А когда на другой день пошел узнавать, сказали, что все в порядке. Но работать там я больше не стал, вот…
Оцуки и Камия обменялись многозначительными взглядами. И тотчас же отправились в электрокомпанию и фирму по уборке. Ответственный служащий компании холодно заявил, что доза облучения была ниже допустимой и потому не опасной для жизни, тем более что с тех пор прошло уже столько лет. Как можно устанавливать норму на то, что причиняет вред человеку, спросил Оцуки, на что служащий электрокомпании возразил, что в Америке негры работают почти голые и ничего с ними не случается. Видимо, он хотел сказать, что японцы слишком уж чувствительны к облучению. Служащие фирмы по уборке вообще уклонились от разговора, пояснив, что выполняют лишь указания электрокомпании.
«Из-за радиоактивного облучения, — пишет Оцуки, — в зависимости от его дозы в организме происходят необратимые изменения, обнаруживаются разного рода болезненные явления. Это называется лучевой болезнью. Ее симптомы: усталость, вялость, головные боли, головокружение, тошнота, рвота, плохой аппетит, расстройство желудка. У истца по данному делу также…»
