Вернувшись от маркиза де-ла-Шетарди, он прямо вошел в покои цесаревны.
Его встретила Мавра Шепелева и сейчас же стала журить его.
— Где это вы, батюшка, запропастились? Цесаревна ждет вас не дождется. Думали к ужину вернетесь. Идите скорей, ведь, поздно, давно нам всем спать пора. А у цесаревны к тому же и голова нынче болит. Уж я уговаривала ее раздеться, да нет, и слышать не хочет: все равно, говорит, не засну пока не узнаю о том, что там было.
Лесток поспешно вошел к Елизавете.
— А наконец-то! — сказала она.
— Извините, ваше высочество — начал было оправдываться Лесток, но она его перебила.
— Да уж что тут! Я и без вас знаю, что у маркиза ужин вкуснее моего, а о винах так и говорить нечего! Вон, ведь, как вы помолодели! Какой румянец на щеках!
— Да, вино хорошее, — улыбаясь, проговорил Лесток, — позвольте присесть, ваше высочество, устал я.
— Кто вам мешает, садитесь и рассказывайте.
Он сейчас же покойно уселся в кресло, вытер лицо платком и начал подробно передавать цесаревне свой разговор с маркизом.
— Ну, это все старая история! — заметила она.
— Позвольте, есть и новенькое. Самый интересный разговор у нас был за бургонским. Маркиз просил заверить вас, что всегда король французский рад ссудить вам знатную сумму, но что при этом необходимо, чтобы от вас дано было шведам письменное обязательство.
— Я знаю, что они употребляют все силы для того, чтобы заставить меня решиться на такой поступок, который будет и против моей совести и против памяти отца моего. Но и вы тоже знаете, что я не соглашусь на это, хотя бы даже через мое несогласие пропало мое дело.
— Все это так, ваше высочество, но, обдумав хорошенько, я вижу, что теперь для нас настало самое серьезное время и что нам не мешает вслушаться в слова маркиза.
— Да, ведь, затем же я и послала вас к нему. Я готова вслушиваться в слова его; что же говорит он?
— Он говорит, что отдаленность мешает королю французскому прямо и непосредственно действовать, и он поставлен в такое положение, что сам, кроме денег, не может предложить вам никакой помощи. Он может только вооружить своих союзников, шведов, которые расположены к вам.
— Знаю я это расположение! — перебила Елизавета.
— Ну да, конечно, маркиз и не скрывает, что за свою услугу шведы потребуют вознаграждения, следовательно, теперь нужно решить вопрос: какого рода вознаграждение можно дать им? Он просит ваше высочество выразить письменно все ваши условия и передать это письменно ему, маркизу, он даст вам клятвенное заверение в том, что этот документ останется вполне тайным и никогда не выйдет из его рук. Он только уведомит короля о его содержании и тогда король употребит все силы и все свое влияние на шведов для того, чтобы они начали войну, которая может доставить вам престол… Потом он говорил о том, что правительница, принц Антон и Остерман сами чувствуют себя здесь иноземцами, что слабое и постоянно трусящее правительство не станет разбирать средств, не станет заботиться о пожертвованиях, лишь бы только отделаться от войны, и купить мир у шведов. А шведы, конечно, воспользуются этим случаем, и что же из этого выйдет? Им будет сделана гораздо большая уступка, чем та, которой у нас просят…
— Маркиз нас пугает и еще большими ужасами, ваше высочество, — продолжал Лесток в то время как Елизавета, опустив голову на руки и не спуская глаз со своего хирурга, сдвинув темные свои брови, вдумывалась в каждое его слово, — маркиз нас пугает тем, что если вы не условитесь заранее со шведами и на прочных основаниях, то они объявят себя за внука Петра, за вашего племянника, — герцога Голштинского, они возведут его на престол, и тогда вы окажитесь навсегда уже удаленною от трона. Вот и все наше объяснение, — закончил Лесток, — от себя я не прибавил ни слова. Все это, действительно, очень важно, и нам необходимо взвесить каждое слово маркиза.
— Да, да, — задумчиво проговорила Елизавета — я сама вижу, что пора действовать решительно, обойтись без чужой помощи невозможно. Слушайте, я сегодня все хорошо обдумала и потом, поджидая вас, мы тут толковали с Шуваловыми, Воронцовым и Разумовским. Еще недавно я надеялась, что можно будет всего добиться, не обращаясь за французскими деньгами и за шведским войском; я все надежды возлагала на одну только преданность мне гвардии и народа. Но вижу теперь, что этого мало — этим можно было бы сделать все, но сделать только так, как сделал Миних, а где же у меня Миних? Я побойчее буду Анны Леопольдовны, но все же я женщина, да и вы все, друзья мои, не во гневе будь вам сказано, не способны дать такого неожиданного генерального сражения, какое дал фельдмаршал. Что же, на него надеяться?.. Вот он, обиженный, оскорбленный ими, стал было ко мне заглядывать. Он, может быть, ждал, что я буду просить его, но, нет, это опасно. Возвести меня на престол он и возведет, пожалуй, да потом что? Он свяжет мне руки. Нет, мне нужно быть подальше от всех этих немцев, и я не могу ничем быть обязанной человеку, которого не люблю и не уважаю. Он издавна был врагом моим и видит во мне только орудие своих планов. Вон, мне говорили, что солдаты кричат, требуют, чтобы их вели добывать мне престол; да, ведь, это одни только крики. Преданы, да, конечно, преданы, а без денег, без подарков, сами собой, и они не тронутся, ленивы больно. Поневоле приходится прибегать к чужим и соглашаться с маркизом. Завтра же утром ступайте к нему и скажите, что я готова последовать его советам; скажите, чтобы он писал своему королю, что я совершенно полагаюсь на королевскую волю, относительно внешних средств. Пусть он устраивает, как знает, и попросите, если возможно, взаймы сто тысяч рублей. Эта сумма необходима для того, чтобы в решительную минуту привлечь к себе тех, кого нужно. Скажите ему, что я душевно тронута всеми доказательствами его усердия, что он может всегда рассчитывать на мою горячую благодарность, но что все же больших уступок шведам я не могу сделать, это противно моей совести, да к тому же приведет меня только к справедливым упрекам со стороны моего народа.
Елизавета говорила взволнованным голосом, на глазах ее блестели слезы.
— Но все же, ваше высочество, — перебил ее Лесток, — нам нужно будет указать — на какие уступки вы согласны.
— Какие уступки? Земельных — никаких, денег сколько угодно. Я готова вдвое, втрое заплатить за все их издержки, только чтобы не заставляли меня быть неблагодарной перед моим народом и перед памятью моего отца.
Цесаревна опустилась в кресло, на лице ее выражалась усталость.
Лесток почтительно простился с нею и вышел.
По его уходе цесаревна позвала Мавру Шепелеву, передала ей о предложениях маркиза и о своем решении.
— Так, матушка, так, родная моя, — говорила Шепелева, кивая головою в знак своего полного одобрения, — точно, пора уже начинать решительное, а то что же так-то: все завтра да завтра! Пора нам с тобою пожить и на своей воле. А теперь давай спать — поздно, наши все давно завалились, чай, теперь уже и золотые сны видят.
Елизавета прошла в спальню, быстро разделась, отослала служанок и опустилась на колени перед образами, яркие ризы которых, усыпанные самоцветными каменьями, блестели и переливались при свете лампады, неугасимо теплившейся днем и ночью.
Долго и жарко молилась Елизавета, но все не нашла полного успокоения в молитве, всякие мысли, перебивая одна другую, приходили ей в голову. Она легла в постель, но ей не спалось… Она перебирала в памяти всю свою жизнь за последнее время. Она так боялась решиться на какой-нибудь необдуманный опасный шаг. Но все, что она вспомнила, все, о чем думала, возвращало ее к одной и той же мысли, что нужно решиться, что или теперь, или никогда.
Действительно, положение цесаревны день ото дня становилось тяжелее. Только и вздохнула она свободнее, что в короткие дни регентства Бирона, когда он оказывал ей всякие любезности. Но, ведь, за этими любезностями скрывался дикий, смешной план выдать ее за шестнадцатилетнего принца Курляндского — так и это спокойствие было только кажущимся. А уж потом, по свержении регента, опять вернулось самое лютое время! На правительницу Елизавете нечего было особенно жаловаться, с нею бы она примирилась и справилась — та не зла, да и сама по себе даже не особенно подозрительна, она вся
