дрожит весь. Если его схватят и начнут пытать, Боже мой, чего только он не наскажет и на себя, и на меня!.. И тогда я погибла!.. Мне нет спасения! Да, теперь конец… или удача, полная удача или погибель. Боже мой! И я одна… и нет ни одного твердого, надежного человека; я одна, слабая женщина, должна совершить то, что редко удается и самому отважному мужчине… Боже мой, но как же я сделаю? Что я буду делать?..»
Цесаревна зарыдала, бросилась на колени перед иконами и начала молиться.
Молитва несколько ободрила ее и успокоила; но часто в течение ночи она просыпалась, прислушивалась, сердце ее шибко билось, она ждала, что вот — вот вблизи раздадутся зловещие звуки, бряцанье оружия, что ее схватят…
На следующее утро она долго не выходила из своей спальни, медлила минуту за минутой, боялась встретиться со своими, не зная что им скажет. Она чувствовала, что должна будет объявить о своем решении действовать немедленно, а у нее все же не хватало духу.
Мавра Шепелева почти силой ворвалась к ней в спальню и объявила, что есть важные новости и что все просят цесаревну выйти.
Бледная, взволнованная появилась Елизавета перед своими друзьями.
— Матушка, ваше высочество, — заговорили все разом, — если еще пропустить один день, не решиться сегодня, то все пропало. Нам доподлинно известно, что сейчас отдан приказ по всем гвардейским полкам быть готовыми к выступлению в Финляндию против шведов.
— Да что же это значит? Зачем же? — спросила Елизавета.
— А вот говорят, что получено известие, будто Левенгаупт идет к Выборгу; только, конечно, это вздор! — заметил Лесток дрожащим голосом. — Это предлог только, они нарочно хотят удалить всю гвардию, зная ее приверженность к вам; удалят, и мы тогда все в руках их, они сделают с нами что хотят… мы будет беззащитны! Ради Бога, умоляем вас, ваше высочество, не медлите, не откладывайте!
Елизавета побледнела еще больше.
— Да, хорошо… конечно, вы правы… — почти бессознательно шептала она. — Но что же мне делать? Ведь, я… женщина!
— Конечно, это дело требует не малой отважности, — сказал Воронцов — но в ком же искать эту отважность, как не в крови Петра Великого?!!
Лесток послал благодарный взгляд Воронцову. Елизавета вздрогнула. Это неожиданное удачное слово разбудило в ней энергию.
— Я согласна, — сказала она более твердым голосом. — Так как же вы думаете, что теперь нужно делать? Вы говорите: действовать, но, ведь, мы еще не знаем, не решили, как нужно действовать?! Гвардия за меня… хорошо…
— Значит нужно, чтобы вы явились перед гвардией, ваше высочество, — перебил цесаревну Воронцов, — и повели солдат к Зимнему дворцу!
— Я… я сама должна? — прошептала Елизавета и опустила глаза. — Но послушайте! — вдруг произнесла она после минутного молчания. — Кто вам сказал о том, что гвардейские полки высылаются отсюда? Может быть, это неверно?!
При этих словах Лесток задрожал всем телом. Он уже было успокоился, ему казалось, что цесаревна, наконец, решилась, но теперь он видел, что она снова колеблется. Она колеблется, а тут каждый час дорог! Тут вот того гляди сейчас придут и арестуют его… и он пропал!
Воронцов пробудил энергию в цесаревне, напомнив ей об ее отце, поднял ее самолюбие, теперь нужно наглядно представить ей самое светлое и самое мрачное возможное будущее, нужно пробудить в ней все чувства!
И Лесток, дрожащий, измученный бессонной ночью, полною всевозможных страхов, неожиданно для себя самого, придумал следующую штуку: он схватил две карты из колоды, — лежавшей на столе, и карандаш, нарисовал на картах две картинки — на одной изобразил Елизавету в монастыре, где обрезают волосы, а на другой — Елизавету, вступающую на престол и приветствуемую народом.
Карандаш так и ходил под пальцами Лестока и минут в пять обе картинки, хоть и не особенно удовлетворительные в художественном отношении, но достаточно выразительные, были готовы.
Лесток подал их цесаревне.
— Я и без вас знаю, — проговорила она.
— Так если знаете, ваше высочество, то пошлите же немедленно за гренадерами.
— Хорошо, — ответила цесаревна, — только все же сейчас это невозможно: нужно дождаться вечера.
Это замечание было основательно. Приходилось ждать несколько часов.
Лесток отправился к себе, заперся на ключ, улегся в постель, закрылся с головой в теплое одеяло, чтобы ничего не слышать и все силы напрягал как-нибудь остановить свои мысли, забыться и заснуть. Это, наконец, удалось ему и из-под одеяла раздался мерный храп храброго медика.
Если бы шпионы могли заглянуть во внутренние комнаты дворца цесаревны, то немедленно донесли бы о том, что у нее творится что-то необычайное.
Обед стоял нетронутым, цесаревна заперлась в своей комнате. Лесток тоже не показывался. Шувалов с Воронцовым, забравшись в уголок, тихо толковали между собой.
Мавра Шепелева бродила из комнаты в комнату, совсем растерянная и взволнованная, то и дело подходила к спальне цесаревны, прислушивалась к замочной скважине и вздыхала.
Разумовского не было дома; он успел побывать в казармах, кое-что тут приготовить, а потом начал наведываться к разным своим приятелям.
Заезжал было маркиз де-ла-Шетарди, но его не приняли, объявив, что цесаревна, нездорова и лежит в постели.
Только один человек из всей елизаветинской компании казался совершенно спокоен: это был старый учитель музыки Шварц.
В то время как все потеряли головы и волновались, он, кажется, был вполне уверен в благополучном исходе затеянного дела. С большим аппетитом пообедал, выкурил трубку и теперь только по временам посматривал на свои круглые карманные часы, давно уже подаренные ему цесаревной.
Наконец, кое-как время дотянулось до вечера. Вот уже десятый час. Кругом дворца все тихо, ночь темная — зги не видно. С утра была снежная метель, но теперь стихла и мороз прибавляется.
Лесток вышел из своей комнаты в меховом кафтане и с шапкой в руках.
— Что же, послали за гренадерами? — таинственным шопотом спросил он у Воронцова.
— Нет еще, цесаревна не выходит.
К ним подошла Мавра Шепелева.
— Матушка, — схватив ее за руку своею дрожащей рукою, сказал Лесток, — поди, добудь цесаревну. Пора, ведь, упустим время!
Она подошла к двери спальни, прислушалась — все тихо; кашлянула, ничего не слышно.
— Матушка, голубушка моя! — заговорила Мавра. — Отомкнись, не то поздно будет!
Послышались тихие шаги, замок щелкнул, дверь отворилась и из темноты спальни показалась статная фигура цесаревны. Глаза ее были заплаканы, лицо бледно.
— Что? Который час? — спросила она растерянным голосом.
— Да уже десять скоро.
Елизавета судорожно сжала руку своей приятельницы и пошла с ней в ту комнату, где находились остальные.
— Посылайте! — проговорила она, опускаясь в кресло и глядя неподвижными глазами куда-то в одну точку.
Все засуетились. Воронцов быстро собрался и отправился в преображенские казармы.
Говорить было не о чем; все молчали: время невыносимо долго тянулось.
Прошло часа полтора. Воронцов, наконец, вернулся, запыхавшись, с разгоревшимися от мороза щеками и доложил цесаревне, что несколько человек гренадерских офицеров и солдат пришли вместе с ним и дожидаются ее.
— Впустите их! — прошептала Елизавета.
