за «воровскими казаками». Верно, что Костомарова пугают «неистовства черни», которая «разлакомилась на грабеж и кровь». Но вряд ли это дает основание утверждать, пусть и со ссылкой на собственные его слова, что он «не пошел дальше романтического обыгрывания „дикой самодеятельности“ разбушевавшейся народной стихии»[148].
Одна из существенных особенностей творческого почерка Н. И. Костомарова состоит как раз в том, что многие строки, вышедшие из-под его пера, разительно не соответствуют методологическим установкам автора, талант и художественное чутье нередко подсказывают ему больше, чем разум, и берут верх над его философскими позициями. В противном случае работы историка не пользовались бы такой популярностью среди передовой российской публики. Так, Н. Г. Чернышевский в предисловии к русскому переводу «Всеобщей истории» Г. Вебера (1889) писал, что «Костомаров был человек такой обширной учености, такого ума и так любил истину, что труды его имеют очень высокое научное достоинство. Его понятия о деятелях и событиях русской истории почти всегда или совпадают с истиной, или близки к ней»[149].
Видный социолог, переводчик трех томов «Капитала» на русский язык Н. Ф. Даниельсон, находившийся в длительной переписке с К. Марксом, в письме от 10(22) мая 1873 г. настоятельно рекомендует ему в числе прочих работ по истории России познакомиться с книгой Н. И. Костомарова «Бунт Стеньки Разина», поскольку в ней очень мрачными красками обрисовано «положение крестьян в боярских и монастырских владениях», что делает вполне понятным и их протест[150] . Возможно, именно от своего петербургского корреспондента К. Маркс и получил костомаровское сочинение, которое прочел в подлиннике (он в это время усиленно изучал русский язык) и обстоятельно законспектировал[151]. Отнесясь к «Бунту Стеньки Разина» с неизменной критичностью, К. Маркс, однако, взял на вооружение целый ряд положений из социального диагноза Костомарова и, как уже отмечалось нашей историографией, «…солидаризировался со многими важными обобщениями автора»[152].
Однако общая концепция Костомарова в оценке разинского восстания по сравнению с тем же С. М. Соловьевым — это все же шаг назад. Подобно В. Д. Сухорукову и отчасти А. Н. Попову, он считал, что движение Разина вобрало в себя возмущение всех, кто ратовал за старину, за удельно-вечевые порядки, кто выступал против централизации и самодержавия. Казачество, по мнению Костомарова, олицетворяло те силы русского общества, которые добивались независимости и самоуправления. Подспудно они давно были готовы идти на борьбу с боярами, воеводами, приказными людьми и богачами, у них не раз возникала мысль, «как было бы хорошо, если бы на Руси истребить все, что давило простой народ, и устроить казацкую вольницу». Что же мешало осуществить эти намерения? «Нужно было только человека, — пишет Костомаров, — который бы соединил около себя всю донскую голытьбу и поднял ее на исполнение заветной думы, засевшей во многих головах». Когда такой человек явился, собрал вокруг себя «ватагу», незамедлительно вспыхнул бунт[153]. Рассматривая возглавленное Степаном Разиным восстание как запоздалое выступление, в котором «воскресли старые, полуугасшие стихии вечевой вольницы», Костомаров в отличие от того же В. Д. Сухорукова, заметно идеализирующего казацкое устройство, считал, что ни донцы, ни пошедший за ними народ не способны были проложить новый путь. В случае их победы, по мнению Костомарова, могла произойти лишь смена лиц, а затем неизбежно должен был возродиться старый социально-политический строй. Поэтому грандиозную борьбу восставших в XVII–XVIII вв. он находил анахронизмом, а потому — исторически бесперспективной. Эта точка зрения и ее разновидности стали в историографии предметом острой дискуссии и остаются таковыми до сих пор[154].
Не без передержек и преувеличений Н. И. Костомарову все же удалось передать, на каком высоком градусе ярости, неистовства, кровавой брутальности разгорелось и нарастало пламя «бунта Стеньки Разина». Он не стремится, подобно С. М. Соловьеву, обойти молчанием расправы царских карателей с мятежниками. Жуткие казни и пытки, применявшиеся к повстанцам, мучения, которым были подвергнуты Степан и Фрол Разины, описываются подробно, хотя и с излишним доверием к источникам.
Освежающая струя, привнесенная в историографию Костомаровым, — это и широкое, использование им, причем с величайшим знанием дела, народного фольклора.
Костомаров — незаурядный мастер слова. Его сочинения изложены живо, увлекательно, образно. И даже В. О. Ключевский, известный своей необычайной требовательностью к точности воспроизведения реалий прошлого, готов простить ему те же погрешности, за которые резко критикует дворянских историков. Он буквально пленен красочной и образной манерой письма Костомарова[155].
Из историков славянофильского направления уделил внимание разинскому движению И. Д. Беляев. В его понимании, все народные смуты — результат давления на народ со стороны приказной администрации и придворных временщиков. Причем царь, по Беляеву, был к этим притеснениям и злоупотреблению властью непричастен. Гнет бюрократического аппарата вызвал «страшную деморализацию общества» и привел к открытому неповиновению и возмущению — бунтам[156].
Блестящий русский ученый, представитель следующего поколения российских историков В. О. Ключевский упоминает выступление Разина в своем «Курсе русской истории» лишь мимоходом. Он освещает его как огромный мятеж, зародившийся среди казачества и получивший «чисто социальный характер, когда с ним слилось им же возбужденное движение простонародья против высших классов»[157]. Но углубляться далее в суть вопроса историк не стал, видимо, с одной стороны, не считая нужным делать это после С. М. Соловьева и Н. И. Костомарова, а с другой — явно не относя крестьянские войны к моментам, определяющим, по его мнению, развитие исторического процесса.
Во второй половине XIX в. в историографии все активнее и увереннее проявляет себя сформировавшееся под влиянием идей В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова и их последователей демократическое направление. Историки этого направления были тесно связаны с революционной средой. И не случайно видное место в их научных трудах занимают народные движения прошлого. Так, с глубоким и неизменным сочувствием о восстаниях под предводительством С. Т. Разина и Е. И. Пугачева писал крупный русский историк А. П. Щапов[158]. Близкий к революционерам-шестидесятникам, лично знакомый с Н. Г. Чернышевским, он за свои убеждения и активное участие в политических событиях 60-х годов неоднократно подвергался аресту, находился в ссылке, отбывал тюремное заключение. В центре его постоянного внимания как главный предмет изучения — история народа. Бунт Разина в его представлении был неразрывно связан с расколом. Под расколом же, считая его не столько религиозным, сколько социальным явлением, он понимал могучую оппозицию массы народной всему государственному строю. Восстание Разина Щапов называет революционным, прогрессивным, ибо разницы добиваются исконно народных начал жизни и сметают со своего пути всех, кто препятствует им в этом. Он решительно утверждает, что внутренняя правда — на их стороне[159].
В советской историографии главным уязвимым местом в трактовке А. П. Щаповым разинского восстания обычно признавалось изображение этого восстания как социального по форме и религиозного по содержанию. Сильной же стороной подхода историка к событиям третьей четверти XVII в. считался классовый подход, освещение раскола как мощного выражения народного недовольства[160]. Однако, не приемля клерикальных воззрений Щапова, советская историческая наука долгое время вообще чуралась религиозной сферы и, как правило, или обходила стороной тесную связь многих явлений старообрядчества и социальных вопросов, или подчеркивала религиозную индифферентность народных движений, включая разинское восстание[161] . И лишь некоторые авторы придерживались иной точки зрения, считая, что народные массы, высказываясь за старую веру, выражали этим свой протест против феодального гнета, прикрываемого и освещаемого церковью[162].
Сегодня роль и место народных верований, язычества и сектантства в борьбе крепостного крестьянства России активно рассматривается в нашей литературе[163]. Пришло время по-новому осмыслить и суждения А. П. Щапова о старообрядческих представлениях и идеалах разинцев. Насколько он был прав и насколько заблуждался, когда писал, что донское казачество «обратилось в раскольничью общину и возводило даже свои казачьи рады, круги до религиозной санкции в
