этого Зорина, который вовсе уже ни с какой стороны…»
Свет противотуманных фонарей ломался в набегающих на машинное стекло струях, а генералу казалось — это его жизнь так изломана одним нескончаемым ненастьем.
Объявление
Оптовая база продает физическим лицам гробы дощатые б/у. Цены договорные.
Глава восемнадцатая
Зеркало для сатаны
Планерка уже закончилась, а Зорин все вертел в руках фотографию, разглядывая волевое, всей стране известное лицо:
— И траурную рамку дайте пожирнее. Чтоб это был не некролог, а конфетка! Согласно закону Авогадро! Не каждый день такие шишкари играют в ящик!
Вернул фото Заметельскому и зябко передернул плечами:
— А казалось бы, на таком бугае — пахать и пахать! И нате, пожалуйста: инфаркт миокарда, венки и марш Шопена. Что-то совсем уж короток век наш мужицкий стал!
Тут он бросил взгляд на притворно-траурную физиономию своего зама и осекся («Перед кем бисер мечу?!»). Резко поднялся и, уже выходя из зала заседаний, распорядился:
— Так что, Викентий Викентьевич, проследите лично! Сами понимаете…
А через сорок минут он страдал, отсиживая зад уже на другом совещании — в своей собственной фирме «Ортодокс».
— …Объективная обстановка и превалирующие тенденции общеизвестны: скачок индекса Доу- Джонса, падение мировых цен на нефть, дальнейшая девальвация рубля. В соответствии с ними мы внесли в финансовую стратегию фирмы следующие коррективы… — монотонно бубнил голос Короеда.
Такую кличку своему исполнительному директору Зорин присвоил за крайнюю его въедливость. Короед был сущим кладом: работал, как вол, никогда не ошибался, был педантичен до безобразия и точен, как солнечные часы.
А тот продолжал долбить свое, словно дятел — сухую осину:
— В соответствии с условной нормой досрочных платежей по закладным на ценные бумаги, а также принимая во внимание наши обязательства как пользователя по договору коммерческой концессии…
И вдруг Зорин словно бы уплыл из этого кабинета с финской офисной мебелью и оказался на берегу далекого озера, примостившимся на деревянной лавочке. А рядом с ним сидел повелитель коряг Сан Сеич. Смотрел на Зорина ясными своими глазами и говорил:
— Сильно ты изменился, Денис Викторыч! Какой-то совсем другой стал!
Не пенял, не укорял, а просто констатировал как факт.
Прав старый лесной пень! Эта же мысль нет-нет, да и прорывалась к Зорину сквозь сытое довольство, бередила, вселяла неясную тревогу. Да что там — изменился? Переродился! От и до! И дело тут не в должности, известности и капиталах. Эти приятности хотя и нравились чрезвычайно, но оставались только внешним обрамлением. А соль-то заключалась в глубинном, нутряном.
Пылилась в углу выцветшая иконка, бедная и простая, как полевая ромашка. И вот сняли ее с покосившейся полки, оправили в золотой, сапфирами изукрашенный оклад и перевесили из недужной хибарки в барские палаты. И не о том его, Зоринская, тревога, что оклад у иконки — другой, а о том, что иконка-то сама уже и не иконка вовсе. Исчезли с крашеной доски и нимб святой, и глаза всепрощающие…
Он мотнул головой, отгоняя наваждение. И вновь оказался в удобном кресле посреди директорского кабинета.
С каждым днем Зорин испытывал нарастающую потребность вновь повидаться с профессором- искусителем. Наконец не выдержал и накрутил номер:
— Фабиан Адрианович? Приветствует Зорин Денис Викторович.
— И я вас ответно приветствую, Зорин Денис Викторович, — откликнулась трубка. — Как ваше ничего?
— Спасибо! Мое ничего — хорошо, — в тон ему ответил Зорин. — Вот решил возобновить наше знакомство. Как насчет встретиться и посидеть в той же ресторации?
— Идея недурственна. Только тут одна закавыка, — вздохнула трубка. — Вы будете смеяться, но я пошел по вашим стопам.
— То есть? — не понял Зорин.
— То есть в прошлый раз вы растянули голеностоп, а нынче я себе порвал связку на ноге. Тягал свое железо, и в толчке не рассчитал сил. Такой вот кафешантан…
— А вы что же, штангой балуетесь?
— Именно что балуюсь: так, для себя.
— Значит, искомая встреча отменяется?
— Ну отчего же? Если вы готовы тряхнуть своим пионерским прошлым и, как убежденный тимуровец, навестить занемогшего товарища…
— Всегда готов! — отозвался повеселевший Зорин. — Диктуйте адрес вашей берлоги!
К несказанному Зоринскому изумлению, Фабиан Великолепный коротал век в убогой «хрущобе», где занимал однокомнатную малогабаритку.
Да, не такими представлял себе Зорин хоромы своего элегантного знакомца! Он попал в жилище аскета. У дальней стены чернели разнокалиберные гантели и внушительная штанга — виновница нынешней хромоты своего укротителя. Перед окном, занимая почти треть комнаты, громоздился письменный стол — старинный, из мореного дуба.
Вся боковая стена была заставлена высокими книжными шкафами. Зорин скользнул по полкам любопытствующим взором: Плутарх, Мечников, Чижевский, Ветхий и Новый Завет…
Хозяин перехватил его взгляд:
— Единственная моя драгоценность! Да и та — не фамильная: досталась не от благородных предков. Потому как благородные предки сгинули в исправительно-трудовых учреждениях родного ГУЛАГа. Последний взбрык товарища Сталина — ударить всей силой пролетарского гнева по «убийцам в белых халатах» и прочей космополитической сволочи!
Фабиан скривился, юродствуя:
— Царские милости в боярское решето сеются!
И тут же отмахнулся от себя юродивого, стал серьезен:
— А ваш недостойный собеседник еще незрелым отроком пять лет провел в специнтернате для детей врагов народа. Магаданская область, шестьдесят восьмая параллель, берег реки Селениях, в которой меня едва не утопили лишенные сантиментов однокашники… Так что и нынешние апартаменты, и библиотека не перешли ко мне по гордому праву первородства. Все это я покупал на свои кровные.
Фабиан возлежал на кушетке, облаченный в темно-бордовый халат (тут же хохотнул: «Не осуди в лаптях: сапоги в сенях!»). Над кушеткой красовалась единственная в доме картина: Сикстинская мадонна шагала по облакам, прижимая богоносного младенца. Зорину припомнилась родная ее сестра, которую лесной повелитель Сан Сеич выжег на смолистой сосновой доске. Два питерских профессора, два одиноких мыслителя — разные, как Северный и Южный полюс.
— Что, Фабиан Адрианович: нравится вам эта мадонна? Наслаждаетесь идеалом женственности?
Хозяин выпучил на него глаза:
— Вы что, дорогой центрфорвард, сегодня в поэтическом экстазе? Идеал женственности! Вечная
