Пусть совершается то, что должно. Человек слаб, беззащитен, одинок в руках коварной судьбы, но он волен по мере сил творить добро — и тем понемножку теснить зло, волен верить в хорошее и своей верой помогать чудесам сбываться. И в этом его единственная подлинная свобода, его чудесная, человеческая — а значит, богоподобная! — сила.
Автомобиль сбавил скорость. Тата словно очнулась, поглядела в окно. Надо же, размечталась и не заметила, как подъехали к Шереметьево.
Внутри все затрепетало — она обожала аэропорты.
«Совсем как раньше, по-старому», — довольно думал Иван, доставая из багажника татин пижонский саквояжик. — «До чего ж хорошо!»
Примерно в то время, когда Тата выбрасывала в урну амулет, Протопопов вспоминал о ней — он ехал в пансионат под Рузой, где контора устраивала ежегодный майский корпоратив: шашлычок, водочка, братание, банька.
В памяти всплывали полустершиеся картинки — по этой самой дороге он возил Тату к бабе Нюре.
Воды с тех пор, как говорится, утекло много. Даже слишком для столь короткого срока. Сколько лет прошло, три, четыре? Кто мог подумать, что для ответа понадобится считать, — ему, чья жизнь еще недавно измерялась количеством часов и минут от встречи до встречи с Татой?
Жизнь — странная штука, а те, кто заседают «там, наверху», — уголок протопоповской губы приподнялся: выражение ясновидящей бабушки, видно, прилипло навсегда, — так вот, наверху заседают большие шутники. Недобрые, к сожалению.
— Анечка, пожалуйста, достань карту, посмотри — как бы не пропустить поворот, — раздалось с водительского сиденья — басовито и неестественно вежливо.
Малолетняя протеже Главного — при слове «Анечка» Протопопов сзади увидел ее интригующе интересный профиль, — с готовностью кивнула и полезла в бардачок за «Атласом автомобильных дорог Подмосковья». Гребешок темных волос скрылся за подголовником.
— Нашла, — доложил после паузы полудетский голос.
— Последи тогда за указателями, будь добра, — все с той же преувеличенной любезностью попросил Главный.
— Хорошо, Андрей Борисович. — Ну прямо паинька.
Будто диск с самоучителем русского языка. До того старательно изображают, что между ними ничего нет. Начальник и будущая подчиненная — не больше. Впрочем, может, и правда. Было бы, Главный не стал бы разводить перед Протопоповым церемонии; чего там, свои люди. А раз так, дело не в политесе. Значит, пигалица и впрямь еще не завоевана и очень ему небезразлична.
Об этом, надо сказать, гудит вся работа. Когда Главный объявил, что Аня будет проходить летнюю практику в качестве его личного ассистента, в секретариате словно бомба взорвалась, а оттуда слухи и домыслы густыми клубами расползлись по этажам. Будто нет вопроса важнее, спят они или нет. Ситуация, правда, уникальная: раньше Главный личную жизнь с бизнесом не путал, но все когда-то бывает в первый раз. Лет пять назад и Протопопов не поверил бы, что с ним случится столько всякого… непредсказуемого.
Что он столько выстрадает и так изменится.
Глядя на парочку впереди с горних высот своей отрешенности, Протопопов мысленно по-стариковски вздыхал: «Дети, дети». Других эмоций не возникало. Когда-то, в прежней своей ипостаси, он, вероятно, пожалел бы или даже предостерег от ошибок неопытную девочку, усмехнулся бы влюбленности Главного, но теперь ничто на свете его не трогало. Собственно, он и в этой машине на заднем сиденье оказался потому, что недостало энтузиазма самому сесть за руль: его предали самые безотказные удовольствия.
Последнее, что ему довелось испытать, это страх и сильнейшая, не подвластная доводам рассудка тревога. Было это давно, еще зимой, а с тех пор ничего, как отрезало.
Вакуум.
Ему тогда захотелось навестить Лео — безумно, до дрожи. Приспичило. Он, недоумевая, что за петух его клюнул, — вроде из-за ее беременности страсть успела засохнуть? — начал набирать знакомый номер, но не мог дозвониться. И внезапно очень забеспокоился. Сколько ни уговаривал себя, что Лео где-то забыла телефон либо просто не слышит его в магазине и вообще взрослая девочка, не помогало. Протопопова трясло, он не находил себе места. Тревога предельно обострила ощущения. Он до сих пор невероятно отчетливо, в гипертрофированно ярких подробностях помнил, как мучительно добирался по пробкам до ее дома, как включал и выключал в машине музыку — звуки раздражали, а в тишине охватывала паника, — как искал место для парковки, шел к подъезду, поднимался в лифте, открывал своим ключом дверь…
Как от тишины в квартире оборвалось сердце.
Он стремительными шагами прошел на кухню.
Лео лежала на полу без сознания, в быстро расползающейся багровой луже. Он приехал удивительно вовремя — по словам врачей, на час-полтора позже, и она истекла бы кровью. Они говорили: «Вам повезло, пришли, когда выкидыш только начинался».
Повезло — очень подходящее слово. Довелось присутствовать при смерти их маленькой девочки; это была девочка, как он мечтал. Формально она, разумеется, не умирала, и не жила. Но Протопопова преследовала мысль, что ребенка могли бы спасти, — все же почти шесть месяцев, а сейчас совсем эмбрионов выхаживают, — если бы только девочка заранее не отказалась от нашего мира из-за него, плохого, злого отца.
Бред, конечно. Однако мысль мучила, не отставала — и терзали видения. Он вспоминал, как сидел на корточках перед распростертой на полу Лео и боялся к ней прикоснуться. Смотрел на белое лицо, заострившийся нос, синеватые губы — и часть сознания поражалась необыкновенной мертвенной красоте. Другая часть трусила: если Лео умрет, на него свалится куча неприятностей. Третья, маленькая, но гаденькая частичка вообще уговаривала убежать и сокрушалась, зачем его сюда принесло, не желала участвовать в происходящем. Это, пожалуй, было самое страшное — сознавать свою подлость.
Сколько времени он провел над Лео без движения, неизвестно, но когда наконец заставил себя коснулся ее волос — и поразился, увидев седые, — в дверь уже позвонили; приехала «скорая».
Позже он слегка успокоился относительно собственных моральных качеств, поскольку навещал ее в больнице каждый день и по два-три часа просиживал если не в палате, то в коридоре. Проку от него не было никакого: Лео целыми сутками глядела в потолок и ни с кем не разговаривала. Врачи убеждали Протопопова, что в его присутствии нет необходимости, более того, оно, возможно, нежелательно, ибо неизвестно, как воздействует на пациентку, ведь у нее шок. Но Протопопов упорно приезжал: должен был находиться рядом и не знал покоя нигде, кроме больницы.
Вот только покой его был — вакуум.
Он молился за Лео — чтобы поправилась, заговорила. Доктора не понимали, отчего не восстанавливается речь, но чем больше проходило времени, тем сильнее Протопопов подозревал, что Лео просто не хочет общаться. Она все понимала, глазами объяснялась с врачами — да, нет, — но с Протопоповым вела себя иначе; невидяще смотрела сквозь него, а если он слишком надоедал вопросами или уговорами, вздыхала, опускала веки и чуть-чуть отворачивалась. У нее быстро развилась способность невербально передавать свои чувства, и он по ее лицу читал: уйди. Ты мне не нужен — нисколько. Очень мешаешь.
Но уйти он не мог. Когда ему разрешали посидеть рядом, он держал ее за руку или гладил по голове. Лео терпела, пережидала: сопротивление отбирало больше сил, но и так она тоже уставала. Он это чувствовал, но ему не хватало великодушия устраниться. Прикасаясь к ней, он надеялся узнать, что же произошло, как она упала в обморок, почему умер ребенок. Знание не приходило; Лео ничего не передавала телепатически, а блокнот и ручку, которые при первых признаках улучшения Протопопов начал совать ей в руки, неизменно отталкивала. Без особых эмоций, но твердо, решительно.
Кое-что прояснилось, когда к ней из Иванова приехали родители. Их, кстати, известил Протопопов — по совету Ласточки, сам бы не догадался, в таком был ступоре. Ласточку возмущало, что муж пропадает в больнице, и она пыталась это запретить, но, ничего не добившись, перестала обращать на него внимание:
