собираются идти за другими.
Я становлюсь у них на пути.
«Не уходите от меня! — кричу я. — Пожалуйста, не бросайте меня!»
Они останавливаются. Но им, видно, стоило таких усилий не послушаться зова колокола, что они в изнеможении садятся прямо на пол. Я наклоняюсь к Лотте и беру её милую мордашку в свои ладони. Ладони мне обжигает, будто я прикоснулся на морозе к железу. Я стою около неё на коленях и дышу ей в лицо. Ледяная плёнка на её глазах и на лице медленно тает. Ледяной воздух обжигает мне горло и лёгкие. Вот дрогнул уголок рта — слава богу! И я всё дышу и дышу на неё, хотя горло у меня болит всё сильнее.
Лоттино лицо медленно оттаивает — так тает весной снег. Застывшее выражение исчезает. Растаявший лёд течёт по щекам, как слёзы. Кожа розовеет, оживает. Я начинаю оттирать ей руки, ноги, тру изо всех сил. Она поднимает руки и обнимает меня за шею.
«Ой, Петтер, — говорит она тоненьким голосом. — Где это я? Мне так холодно».
«Тише, — шепчу я. — Не говори так громко. Ты в Замке Бесчувствия. Я уж думал, мне тебя не оживить. Ну, как ты себя чувствуешь?»
«Сама не пойму. Здесь так холодно. Будто я долго-долго спала и видела страшные сны. А какой сейчас месяц?»
«По-моему, сейчас май, — говорю я. — А теперь давай-ка помоги мне оживить Оскара с Евой. Они тоже совсем замороженные».
Лотта кое-как встаёт и, пошатываясь, подходит к Оскару А я вожусь с Евой. Евины рыжие волосы на вид такие хрупкие и ломкие, что я боюсь до них дотронуться. Горло у меня болит просто ужасно. Мне всё труднее дышать. Там будто застрял ледяной комок.
Наконец, она всё-таки оживает. Она смотрит на меня своими обычными глазами и улыбается.
«А, Петтер, — говорит она. — Что, уже утро? Ты чего так рано вскочил? Будильник ещё не звонил. Ложись ещё поспи».
Но тут она удивлённо оглядывается вокруг.
«Не пугайся, — говорю я. — Ты в Замке Бесчувствия. Уж как вы сюда попали — не знаю. Но теперь нам надо выбираться отсюда».
Оскар, я слышу, тоже приходит в себя. Мы все крадёмся тихонько к лестнице и осторожно спускаемся по обледенелым ступенькам. Оскар держит меня за руку. Мы идём по пустому залу, вокруг никого. Стараясь не дышать, мы пробегаем мимо пылающей холодом печи. Огненно-красную птицу, которая привела меня сюда, я осторожно держу в ладонях.
Мы выходим на улицу и окунаемся в туман, как в мягкую, влажную вату. Мы оглядываемся — Замок Бесчувствия исчез, будто его и не бывало. Птица расправляет крылья, взлетает с моей ладони, ныряет красной точкой в туман и пропадает. Всё исчезает. Только ледяной комок у меня в горле. И рука Оскара.
Когда я очнулся от этого бреда, Оскар сидел рядом на кровати и держал меня за руку. Я открыл было рот, но не мог сказать ни слова. Голос замёрз у меня в глотке. Оскар положил мне руку на лоб. Я снова куда-то провалился, и снова начались бредовые видения. Иногда я открывал глаза и видел рядом фигуры людей — Оскара, Еву, Лотту, а ещё, по-моему, появлялись Стаффан и Бродяга. Я запомнил врача. Помню, что меня испугал его белый халат. Он был будто из того кошмара, как безжизненный, застывший, чистый снег. Я хотел закричать, но не мог. А потом, когда температура у меня уже упала и я днём почти не спал, пришёл другой врач. Он ковырялся у меня в горле, совал туда маленькую лампочку на шнуре и заглядывал внутрь. Меня чуть не вырвало. Но ледяная пробка всё равно не выскочила.
Они все нервничали и суетились вокруг меня. Я видел их тревожные глаза, слышал беспокойные голоса.
Я, наверное, дня два лежал немой. Ну, то есть уже после того, как температура у меня снизилась и я почувствовал себя лучше. А вернула мне голос Лотта. Может, он и так бы вернулся, но хорошо, что именно она помогла мне заговорить, а не какой-то там врач в своём белом халате, со своими блестящими инструментами и дурацкими лампочками.
Она вошла ко мне с таким таинственным видом, что я сразу понял, что меня ждёт сюрприз. Она подошла к моей кровати, держа руки за спиной.
— В какой руке? — хихикнула она.
Я показал на её левую руку, и она протянула мне пакет в красивой обёрточной бумаге.
Фотографии она наклеила на листы бумаги и сшила их, как сшивают тетрадь. И под каждой сделала подпись, например: «адская рожа», «дурацкая рожа», «лимонадная рожа», «дедушкина рожа», «несчастная-разнесчастная рожа» «очень гордая рожа» и так далее. Целый фотоальбом рож, одна удивительнее другой. Лотта наклонилась надо мной, тыкала пальчиком и щебетала.
— Видишь, сколько я тренировалась? — сказала она. — Погляди вот на эту. «Невозможно кислая рожа». Здорово, да?
Как она это делала? Просто непонятно, как ей удавалось вытворять такое со своим хорошеньким личиком. Представить невозможно. Ну, просто обхохочешься. На этой фотографии лицо было такое всё сморщенное и перекошенное, будто она проглотила сразу десяток лимонов с уксусом, будто у неё изжога и будто она целую неделю подряд вставала с левой ноги. Я почувствовал, как смех забурлил у меня в животе, поднялся к горлу, проскочил и вырвался наружу каким-то вороньим карканьем. Я смеялся. Я сам слышал, как я смеялся.
— Ты слышишь? — крикнул я, продолжая хохотать. — Слышишь, что я смеюсь? Слышишь, что я снова могу говорить?
Я слез с кровати, схватил Лотту в охапку и закружил ее в танце, хотя ноги у меня дрожали и подгибались. Мы с ней крутились по комнате, как пьяные, пока у меня не закружилась голова. Мне пришлось сесть.
Лотта бросилась на кухню, где сидели Оскар с Евой.
— Петтер говорит! — услышал я её крик. — Петтер может говорить, и он совсем одурел!
Оскар с Евой вбежали в комнату. У Оскара в руке был бутерброд с ветчиной.
— Это правда? — спросил он странным, сдавленным голосом. — Правда, что ты можешь говорить?
Я молчал, я плотно сжал рот, я чувствовал, что сейчас лопну от радости. Но мне хотелось их немножко помучить. Я наслаждался их нетерпением.
— Петтер! — жалобно попросила Ева. — Бога ради, скажи что-нибудь! Петтер, миленький, ну не мучай нас. Ты действительно снова можешь говорить?
— Он просто дурака валяет, — сказала Лотта. — Я ж говорила, что он совсем одурел. Это он из вредности молчит. А ну, говори, баран упрямый!
— Бе-е-е! — проблеял я. — Ага, испугались?
Они вздрогнули. Но не похоже, чтоб особенно испугались.
Ева бросилась меня обнимать. Оскар сгрёб меня в охапку и подбросил в воздух. Про бутерброд он совсем забыл. И раздавил его об мою спину.
— А это что такое? — сказал он, поглядев на расплющенный бутерброд у себя в руке.
Он рассмеялся и зашвырнул его прямо в потолок.
Вечером, перед сном, Оскар пришёл и сел ко мне на кровать.
Сначала он молчал. Я тоже молчал. Теперь, когда голос ко мне вернулся, слова были вроде и ни к чему. Рядом у меня был аквариум с немыми рыбами и мой деревянный поросёнок, тоже неговорящий. Лотта
