Амр обернулся. Двенадцать тысяч евреев-добровольцев, наверное, со всех подконтрольных Элефантине земель, стояли прямо за тоненькой шеренгой Амра и ждали только одного — команды.
— Они не воины, — покачал головой Амр, — они такие же, как мои. Только доспехи красивые. И если Теодор это поймет…
— Я знаю Теодора, — презрительно рассмеялся Менас, — уж, поверь мне, он струсит.
Там, впереди что-то яростно крикнул Теодор, и командующие развернулись, а Моисей двинулся назад — строго по правилам, неторопливо, с чуть отстающими адъютантами по бокам.
— Ну, что?! — еще на приличном расстоянии крикнул Менас. — Что там?!
— Ты знаешь Теодора, — без эмоций отозвался еврей и подъехал ближе.
Менас прищурился.
— И все-таки, я не пойму, что произошло? Спасибо, конечно, за помощь, но почему ты их сюда привел?
Наместник Элефантины пожал плечами.
— Мне привезли перечень вопросов Кархедонского Собора. И я его внимательно прочитал.
Купец недовольно пыхнул.
— Так и я его читал. Что «Экстезис» не примут, и так было ясно. Нового-то ничего нет!
Старый еврей глянул на оранжевую полосу кометы над головой.
— Ты не видел уходящий имперский флот? Или ты не считаешь атаку на курейшитов чем-то новым?
— Все я видел, — досадливо отмахнулся Менас. — Но при чем здесь Собор?
Моисей покачал головой.
— Догмат о двух природах Спасителя это — война на уничтожение всех. Вообще всех. Ну, кроме ватиканских кастратов.
Купец растерянно хмыкнул.
— Ну-ка, объясни…
— Все просто, — без эмоций произнес еврей. — Те, для кого Христос — лишь человек, вроде Амра, теперь бунтовщики против Бога, то есть, враги. А те, для кого Христос — только Бог, вроде тебя, еретики, то есть предатели.
Менас непонимающе тряхнул головой.
— А где логика?
— А им не нужна логика, Менас, — покачал головой Моисей, — им нужно совсем другое. От курейшитов — Пролив. От евреев — Палестина. От армян — Кархедон. А от вас, Менас, — ваш Египет.
Купец потрясенно замер.
— И они уже начали — с курейшитов… — пробормотал он и тут же взял себя в руки. — Но мы еще посмотрим, кто кого! Ираклий напрасно думает, что мы это так оставим! Если он хочет войны, он ее получит!
Еврей покачал головой.
— Ираклий всегда был против этого, но силы неравны. Армяне уже давно проигрывают кастратам. Сам знаешь, разрушать намного легче, нежели строить.
Внимательно слушающий Амр недоверчиво хмыкнул.
— Но люди империи не поймут и не примут этот заумный догмат о двух природах. Разве может его понять кто-то, кроме философа?
— Да, люди его не поймут, — кивнул еврей, — но они его примут. Они его уже принимают.
— Но почему?! — одновременно вскинулись Амр и Менас.
— Потому что империя наполнена варварами. А для варвара догмат о двух природах и особенной роли Девы Марии означает одно: его принцесса, давно уже родившая Ираклию помазанника, может претендовать на роль первой Царицы империи.
— Это же резня… — потрясенно выдохнул купец, — хуже, чем при Фоке!
— Именно этого они и добиваются, — кивнул еврей.
Симон торопился, но площадь у храма Святого Грегория была битком забита, и он застрял. Съехавшиеся со всего Египта на праздник Нила монахи — даже язычники — теперь горячо обсуждали догмат о двух природах. Чем это обернется, понимали все.
— Варвары точно мятеж поднимут! — кричали одни.
— Он только кастратам и выгоден! — возбужденно гомонили другие. — Только у них Церковь по женской линии[48] передают! Потому что своих детей нет…
Симон лишь морщился и, раздвигая плечами потных монахов, прорывался к солдатскому борделю. Никто из этих возбужденных «теософов» не понимал главного: они проиграли ровно в тот миг, когда польстились на теософскую красоту «непорочного» зачатия Христа. А эта схема была кастратской изначально, ибо выводила за рамки теософии само мужское начало, а Спаситель представал итогом соединения женщины и априори бесполого «святого духа».
Когда людоед Аббас впервые услышал от Симона о непорочном зачатии, он перепугался насмерть, не за себя — за тех, кто на эту ловушку поддался.
— Вы в своем уме? Зачем вам брать на себя чужое проклятие?! Да еще кровное!!!
Симон удивился, попросил разъяснить, а когда медленно, шаг за шагом, проникся логикой людоеда, похолодел.
Да, для Всевышнего плюсы в таком «зачатии» были немалые. Ибо кровь главной Девы человечества не проливалась, а значит, «Отец» оставался чист перед кем бы то ни было. Однако тогда выходило, что ритуальное, самое первое, кровопролитие совершил Спаситель, проткнувший девственную плевру головой — изнутри!
— Бедное дитя, — качал головой людоед, — это же хуже материнского проклятия…
Первое время Симон пытался отстоять право этой интересной теософемы на существование, однако, чем дальше, тем лучше понимал: непорочное зачатие — ловушка, причем из разряда черной магии. Хочешь, не хочешь, а на Спасителе с рождения повисало кровное преступление против матери и проклятие всего ее рода. С таким «наследством» он и себя спасти бы не смог, а уж тыкать этим кровным преступлением в глаза можно было любому. Ибо если даже лучший из людей безнадежно проклят, то что говорить об остальных?
Но еще хуже выходило, если считать Спасителя еще и Богом-Отцом. Человек, уже виновный в пролитии девственной крови своей матери, становился виновен еще и в пролитии самой священной крови во Вселенной, крови Создателя! Это вообще выводило потомство Адама за рамки закона.
— Нет-нет, — попытался объяснить он Аббасу, — они хотят сделать виновными в пролитии крови Бога только евреев.
Людоед опешил.
— Ты же сам говорил, что для вашего Бога, нет ни эллина, ни иудея. Или Его слово для вас ничего не значит? Будь уверен, ваши черепа будут висеть на кольях вкруг Его хижины совершенно неотличимые один от другого.
Симон попытался возразить, а потом понял, что возражать нечем. Люди — все — были детьми одной праматери, а значит, и проклятие ложилось на всех, — как ни маскируйся. Однако сильнее всего людоеда встревожило то, что Бог решил спуститься в мир в теле человека.
— А кто же тогда следит за небесами?
— Он сам и следит… — пожал плечами Симон. — Кто же еще?
— Не обманывай себя, брат, — поджал губы Аббас. — Для Бога стать человеком все равно что для воина надеть женскую юбку. Обратно никто не поднимается.
Симон тогда лишь криво улыбнулся. Он знал, откуда такое суеверие. В племени Аббаса царили весьма жестокие правила, и пока мальчишка не показал себя воином, он должен был носить бабскую юбку и оказывать старшим кое-какие женские услуги[49]. Бог знает, сколько это длилось, а потом Аббас, тогда еще подросток, сколотил парней вокруг себя и после жуткой резни предложил согнанным в кучу израненным старикам простой выбор: юбка — до конца жизни[50] или смерть. И двое бывших воинов предпочли жизнь. Симон видел их — старых,
