Потому что, если это так, то Писания равны Господу.
«Слово равно делу…»
Потому что, если это так, то Кифа, с искренней верой когда-то сказавший себе, что он значит не меньше, чем любой другой человек Церкви, действительно весит не меньше! А его мысли, его откровения о том, каким должно быть Слово Господне — и есть — озвученное через своего раба — само Слово Господне!
По спине пробежал озноб. Кифа уже чуял, какую колоссальную золотую жилу неосторожно вскрыл перед ним этот амхарец. Дерзай — и получишь! А все слова его давно уже мертвого учителя о смирении — ложь! Как и все его слова о левой щеке! Ложью было все!
Кифа облизал губы. Если использовать тезис Симона, что всякая мысль в пределе оборачивается своей противоположностью, то его учитель кончил ровно так, как и должен был кончить. Мнивший себя Спасителем грек обернулся мошенником. Так же, как Кифа — малый из малых — теперь становился по- настоящему велик!
«Слово равно делу…»
Выходило так, что теперь вовсе не надо проливать крови Нового Адама, Царя Царей. Достаточно рассказать о том, что эта кровь была пролита. И Слово станет реальностью, а Кифа — творцом этой реальности!
— Господи, помилуй! — поднял глаза в серое от пепла небо Кифа.
После разговора с Симоном у него складывалось ощущение — ясное и совершенно свежее — что амхарец прав, и Бог мог оставить этот мир, как хозяин оставляет свой дом, возможно, на время. Но это означало, что качество руководства этим домом теперь зависит от управляющего, а возможно, даже от эконома, а то и от ключника-кастрата. Смотря по тому, кто из них отважится взять на себя ответственность за все это хозяйское добро.
Тот день, на который Ираклий назначил отправку официального посольства империи к Амру, начался несколькими новостями. Сначала ему доложили, что в Константинополе снова пожар. Молнии и возникшие во множестве блуждающие огни поджигали города едва ли не каждый день. Затем он выслушал любопытный доклад гонца о чуде спасения некоего митраиста Нерона, владевшего небольшой эмпорией в Италии. Как утверждали очевидцы, молния ударила в золотую кружку, едва Нерон взял ее в руки. Кружка вмиг расплавилась и растеклась по столу, а вот пришлось ли стирать Нероновы штаны после этого «чуда», в донесении не сообщалось. Но, конечно же, самой важной, самой жуткой была весть о чуме.
— Варвары занесли? — первым делом поинтересовался Ираклий.
— Да, — кивнул секретарь. — Они уже мрут у наших границ… как мухи.
Ираклий подошел к окну и снова отметил, что солнце день ото дня становится ярче.
«Если это не случайность, — подумал он, — к марту-апрелю, льда не будет. А то и раньше».
— Есть ли заболевшие в рядах нашего противника?
— Есть, — кивнул секретарь, — так же, как у нас, в основном, среди варваров. Но это и плохо.
— Почему? — заинтересовался Ираклий.
— Амр отсылает принятых в ислам варваров к нам — в Ливию и на Константинополь. А значит, не пройдет и двух недель, и чума появится там, где ее раньше не было, и, прежде всего, на наших землях.
Ираклий кивнул, отослал секретаря готовить бумаги для посольства Амру, отправился завтракать, и в дверях столкнулся с двумя офицерами и немолодой женщиной между ними.
— Мы привезли ее, Ираклий, — отрапортовал один офицер.
Сердце император подпрыгнуло и замерло.
— Елена?
Женщина опустила глаза.
— Нет-нет, смотри на меня, — взял ее за руку Ираклий.
В последний раз он видел ее четырнадцатилетней обаятельной девчушкой с живыми искрящимися любопытством глазами. Теперь, это была немолодая и не слишком красивая женщина с грубыми чертами лица и влажным, страдальческим взглядом. Но, — Ираклий оценил это первым делом, — бедра широки, цвет лица здоровый. Родить наследника она могла.
— Передайте ее евнухам, — распорядился Ираклий, — они знают, что делать.
Елену повели, а Ираклий, стремясь быстрее закончить дела, наскоро, не отрываясь от чтения все время поступающих донесений, поел, и вдруг понял, что срок уже пришел.
— Врача, — сухо распорядился он. — Быстро!
Охранник выбежал, притащил врача, но Ираклий уже чувствовал: поздно. Да, ему дали противоядие, промыли желудок, снова дали противоядие и снова промыли желудок, и — снова противоядие, однако самочувствие неуклонно ухудшалось. Императора охватил жар и нестерпимая жажда, и уже к обеду тело начало раздуваться. Помочиться Ираклию не удавалось, даже с помощью врача.
— Я не знаю этого яда, Ираклий, — признал свое полное поражение врач. — Ты умрешь.
— Сколько у меня времени?
— Это похоже на водянку… — прищурился врач, — весьма необычную водянку. Я бы сказал, у тебя полсуток.
— Хорошо, — через силу выдохнул Ираклий. — Мне хватит.
Всех, с кем следовало поговорить, пропускали к императору по одному, и первым был Костас.
— Ты расследовал ситуацию с доносом? — хрипло спросил Ираклий.
— Да, — покраснел вспомнивший, как хотел снять с казначея кожу, сын, — все — ложь. Филагриус очень честный и разумный человек.
Ираклий слабо улыбнулся. На самом деле казначей был редкий пройда, но император знал, что его помощь Костасу еще понадобится. Поэтому он и назначил сына проверить Филагриуса. Вынужденный оправдываться казначей достаточно долго зависел от Костаса лично и, по донесениям, волей-неволей, а признал его главенство.
Почти то же Ираклий проделал, когда под предлогом проверки женских монастырей отдал патриарха Пирра в руки своей жены-итальянки Мартины. Разумеется, она оправдала неповинного по существу обвинения патриарха, и благодаря этому теперь у Мартины был весьма весомый союзник — не менее весомый, чем ее кастрированный брат в Италии.
— Но этого мало, — сказал он жене, когда пришел ее черед увидеть своего императора, — первым делом… ты и Костас… должны вернуть… из ссылки… изгнанных мной… аристократов.
— Зачем?.. — удивилась Мартина и тут же прикусила язык, — неужели все так плохо?
— Даже еще хуже, — выдавил Ираклий.
Вернув сосланных мятежников, Мартина и Костас приобретали статус благодетелей, и помилованные аристократы не имели права с этим не считаться. Таковы законы их родовой чести.
— Но если… они переступят… через честь, — тут же предупредил он жену, — если от них… будет угроза тебе… или нашим детям… даже не раздумывай — вызывай в столицу армянский легион. Тебе… они помогут.
Мартина заплакала, и Ираклий накрыл ее руку своей и, спасаясь от полыхающего в глазах огня, смежил веки.
Его жена никогда не была счастлива, и даже зачата императрица была насильно, во время переворота, едва ее мать Мария попала в руки Аникетаса, союзника Ираклия Старшего. Само собой, она была назначена в жены Ираклию — еще до рождения, так что ни о какой любви между Ираклием и Мартиной речи не шло. Но они всегда были союзниками — самыми преданными друг другу союзниками во всей империи. Так уж вышло.
— Держись, Мартина, — выдохнул Ираклий. — Уходи.
Часы, отпущенные императору судьбой, утекали. А люди все шли и шли — строго в том порядке, что определил он сам, и, конечно же, каждому говорилась только та часть правды, которая была необходима, чтобы сохранить то, что он создал. И лишь глубокой ночью, когда за резными дверьми исчез последний визитер, Ираклий подал секретарю слабый знак рукой.
