конца знать никому не дано: ведь грани прошлого в памяти постепенно стираются, вос-
362
поминания-же изо дня в день, из года в год все гранят по новому и по своему. Допускаю, что я в наши отношения с Мариной вложил какой-то уже слишком определенный смысл, упростил её отношения ко мне до какого-то эмоционального силлогизма. Уверен, что Марина ощутила бы мой рассказ как направленную против неё стилизацию. Но сейчас мне все это не важно, родная. Сейчас я никого и ничего не вижу, кроме Твоей ревности. Я писал охваченный только одним желанием пойти как можно дальше навстречу Твоей подозрительности, посмотреть на мир Марининого отношения ко мне Твоими глазами с Твоей точки зрения. Мне необходимо выиграть бой против Твоей ревности не на моих и не на Марининых позициях, а на Твоих!
Я никогда ничего не скрывал от Тебя, Наташа! Сегодня я сделал больше: — я предположил в своей душе действительно существующим то, что Тебе в ней мерещится. Кое что самому неясное, я, быть может, себе уяснил; кое-что невооруженному глазу невидное — увидел в лупу Твоих подозрений, но предмета ревности все-же, родная, говорю по всей своей совести, не обнаружил. Нет, нет, Наталенька, в том большом и сложном чувстве, которое связывает нас с Мариной, нет и намека на какую ни будь Тебе враждебную любовь.
Ты вот только что до конца пойми, дорогая! Я познакомился с Мариной задолго до встречи с Тобою и почувствовал то, что и сейчас к ней
363
чувствую раньше, чем полюбил Таню. Если-бы в основе наших отношений действительно лежала любовь, почему-бы нам дважды пройти мимо друг друга? О, конечно, я чувствую в Марине (в жизни все всегда вместе) и близкого человека и обаятельную женщину. Но в глубине глубин — она для меня все-же не человек и не женщина, а некая музыкальная тема моей судьбы и души: — скорбная, страстная, потусторонняя...
Я не знаю, Наташа, как сложились-бы мои отношения с Мариной, если бы Таня осталась жива; но Танина смерть и те ничем не объяснимые, загадочные обстоятельства, при которых все произошло, настолько усилили в моей душе Маринину тему нездешности нашей жизни, её хрупкости и её скорбности, что мне от неё уже никогда и никуда не уйти. Если-бы я даже и не считал такой уход грехом, он все-же был бы для меня невозможен. Был бы не только уходом от темы Марины, но и уходом от темы нашей любви. Поверь, никогда наша любовь не могла-бы стать для меня тем воскресением из мертвых, каким она стала, если бы вся её мудрость была бы только в забвении смерти. Забвением смерть не преодолевается, Наташа; смерть преодолевается только памятью! Моя тоска о Марине — моя вечная память о Тане. Моя-же любовь к Тебе — преображение этой памяти в силу и славу жизни! (Преображение, Наташа, не предательство!). Пойми-же меня родная: — Ты и Марина не только объединены в моей судьбе, но больше — суть
364
её последнее единство: — тождество жизни и смерти во мне.
Понять все это и принять в свою душу и в нашу жизнь. образ и тему Марины, полюбить их и овладеть ими, — сколько раз я умолял Тебя об этом, Наташа. И Ты знаешь, как я бывал счастлив, когда верил, что для Тебя прозрачна душа моя и ясен путь моей жизни.
Что-же случилось? Две встречи с Мариной, рассказанные с откровенностью и тщательностью, которые право должны были-бы обезоружить всякую ревность, и вдруг в ответ, это потрясающе выразительное, деловито-короткое письмо.
Ах нет, совсем, совсем не такого ждал я ответа.
Я знаю, что говорю страшные вещи, Наташа, но как не сказать, когда чувствую: — если Ты не осилишь темы Марины, то Ты неизбежно (не смогу я бороться) ввергнешь мою душу в то предельное одиночество, которое рано или поздно мертвым пространством ляжет между нашими жизнями. Господи, как страшно писать об этом! Хотя и не верю я, что возможна такая минута, когда наша любовь не осилит Твоей ревности и моей истины, а все-таки страшно; сердце так беспомощно бьется и мечется...
Не могу больше писать, Таленька. Страшно устал, и грустно, грустно до слез.
Завтра буду опять писать. Христос с Тобою, родная.
Весь навсегда Твой Николай.
365
Петербург, 13 октября 1913 г.
Я сам не понимаю, Наташа, как это случилось, но я действительно только сегодня до конца понял самое непонятное в Твоем письме. Ведь Ты ничего не сообщаешь о своем приезде! Конечно он дело решенное, но все-таки странно, что на все мои просьбы и доводы ехать как можно скорее, Ты не написала ни одного слова! Скажи, неужели-же рассказ о нашей встрече с Мариной мог хотя бы в самой незначительной степени ослабить в Тебе нетерпение отъезда и омрачить радостное предчувствие свидания?
Если так, то я стою перед совершенно непостижимым для меня фактом, стою перед ним в полной растерянности.
Что-же на самом деле случилось? Чем, чем, скажи ради Бога, погрешил я в своей беседе с Мариной против Тебя и нашей любви? Чем наша последняя встреча по своему смыслу и звуку греховнее тех, о которых я писал Тебе и из Вильны и из Клементьева, о которых мы с Тобою так много говорили? Я напрягаю всю свою зоркость, весь слух — и все же ничего не улавливаю, ничего такого, что могло бы мне объяснить зародившиеся в Тебе сомнения.
В прошлую субботу мы провели с Мариной вечер совершенно так же, как уже не раз проводили наши с нею вечера. Так же интересна, как и раньше, была поверхностная беседа над глубоким молчанием; так-же печальна, как в
366
Вильне, мертвая зыбь воспоминаний над затонувшей между нами жизнью, и только разве еще призрачнее, чем в Клементьеве, смутная, бессильная Маринина мечта о каком-то проносящемся мимо неё празднике, от огней которого ей очевидно уже никогда не оторвать жадных глаз своей мертвой души. В Клементьеве эта душа хотела до утра танцевать, — сейчас она рвется на сцену...
Нет, я не забываю, Наташа, что наши прежние встречи с Мариной и наше последнее с нею свидание отделены друг от друга величайшим событием Твоей и моей жизни: — тем, что мы стали женою и мужем. Но ради Бога, родная, объясни мне — мучаюсь и не понимаю я, — откуда Твоя воля и право любить не меня, а кого-то другого? Скажи, неужели-же Тебе не ясно, несмотря на всю внешнюю парадоксальность моего вопроса, что я, лишенный того сложного, большого, скоро уже десять лет живущего во мне мира, который носит имя Марины, был-бы весьма непохожим на себя самого существом?
О, конечно, я признаю, Наташа моя, что во имя Твоего чувства ко мне, Ты не только вправе, но Ты должна требовать от меня всей моей единой и неделимой любви. В этом Твоем требовании все мое счастье. Если-бы я не дышал им каждый миг своей жизни, я ничего бы не знал о вечности и безмерности мира!
Но милая, что в сущности происходит? О чем мы с Тобою говорим? Не наваждение ли все это и не схожу-ли я с ума?
367
