— Нет, не кажется, — отрезал Байфилд. — Да и слово ваше ничего не весит.
— В точности, как ваш воздушный шар, — сказал я, резко переменив тон. — Но, право, я восхищен, что вы так упорствуете в своих подозрениях, ибо, скажу вам откровенно, я и есть Шандивер.
— Убийца...
— Конечно, нет! Я убил его в честном поединке.
— Ха! — Байфилд уставился на меня угрюмо и недоверчиво. — Это вам еще придется доказать.
— Уж не желаете ли вы, приятель, чтобы я занялся этим здесь, на вашем воздушном шаре?
— Разумеется, не здесь, а совсем в другом месте, — возразил он и снова взялся за веревку от клапана.
— Тогда, значит, внизу. Но там, внизу, обвиняемому вовсе не надобно доказывать свою невиновность. Напротив того, сколько мне известно, и по английским и по шотландским законам другие должны доказать, что он и вправду виновен. Но вот что могу доказать я: могу доказать, сэр, что за последние дни я много времени проводил в вашем обществе, что я ужинал с вами и мистером Далмахоем не далее как в среду. Конечно, вы можете возразить, что мы трое собрались здесь все вместе по чистой случайности, что вы ни в чем меня не подозревали, что мое вторжение в вашу корзину было для вас совершенной неожиданностью и вы к этому никак не причастны. Но подумайте сами, какой здравомыслящий присяжный поверит столь неправдоподобному рассказу?
Мистер Байфилд явно заколебался.
— Вдобавок, — продолжал я, — вам придется объяснить, откуда здесь взялся мистер Овценог, и признаться, что вы надули публику, когда пообещали ей «одинокого путешественника» и разглагольствовали об этом перед одураченной толпой зевак, в то самое время, когда в корзине у вас прятался будущий ваш спутник. И вы еще смеете говорить, что вы на виду у широкой публики! Ну нет, сэр, уж на сей раз вы никого не проведете.
Я умолк, перевел дух и погрозил ему пальцем.
— А теперь, мистер Байфилд, потрудитесь меня выслушать. Стоит вам дернуть за эту веревку — и в мир, отнюдь не склонный к милосердию, спустится безнадежно опозоренный воздухоплаватель. Во всяком случае, в Эдинбурге вам больше не разгуляться. Публике до смерти надоели и вы сами и ваши полеты. Любой сколько-нибудь наблюдательный мальчишка из толпы мог бы вам это подтвердить. Вам угодно было закрывать глаза на эту голую, неприкрытую истину, но в следующий раз при всем вашем тупом тщеславии вам волей-неволей придется это признать. Напоминаю: я предлагал вам двести гиней за гостеприимство. Теперь я удваиваю плату при условии, что на время полета я становлюсь владельцем шара и вы будете управлять им так, как я того пожелаю. Вот деньги, из них вы должны возвратить мистеру Овценогу его пять фунтов.
Лицо Байфилда все пошло пятнами, под стать его шару, и даже цвета почти не отличались — синеватый и красно-бурый вперемежку. Я задел его больное место — самомнение, и он был глубоко уязвлен.
— Мне надобно подумать, — пробормотал он.
— Сделайте одолжение.
Я знал, что он уже сдался. Мне вовсе не нравилось оружие, к которому пришлось прибегнуть, меня оправдывало лишь то, что дела мои были из рук вон плохи. Я с облегчением поворотился к остальным. Далмахой сидел на дне корзины и помогал Овценогу распаковывать ковровую сумку.
— Здесь виски, — объявил маленький ростовщик, — три бутылки. Супруга моя сказала: «Александр, неужто там, куда ты едешь, не найдется виски?» «Конечно, найдется, — сказал я. — Но я не знаю, хорошо ли оно там, а ведь путь не близкий». Понимаете, мистер Далмахой, предполагалось, что я проедусь от Гринока до Кайлз оф Бьют и обратно, а потом вдоль побережья в Солткотс и на родину Бернса. Я велел ей, коли уж непременно понадобится что-нибудь мне сообщить, адресовать письма до востребования почтмейстеру Эра. Ха-ха!
Он умолк и укоризненно поглядел на бесстрастное лицо Далмахоя.
— Просто небольшая игра слов, знаете ли, — пояснил он. — Эр — Аэро — Аэростат...
— Лучше бы уж в таком разе Шара, — не сморгнув глазом, отвечал Далмахой.
— Шара? Черт побери, грандиозно! Грандиозно! Только она ведь никак не ждет, что я окажусь на шаре.
Потом он потянул меня в сторонку.
— Ваш друг — отличный спутник, сэр, и манеры весьма благородные... только иной раз, если можно так выразиться, чересчур непонятлив.
К тому времени руки мои онемели от холода. Мы неуклонно поднимались все выше, и термометр Байфилда показывал тринадцать градусов. Я выбрал из груды на полу плащ поплотнее, а в кармане мне посчастливилось обнаружить пару подбитых мехом перчаток. Потом я склонился над бортом корзины, желая взглянуть на землю, однако же искоса поглядывал на Байфилда, а он грыз ногти и старался держаться от меня подальше.
Туман рассеялся, и под нами открылся весь юг Шотландии, от моря до моря, как одноцветная карта. Нет, то была Англия: залив Солуэй врезался в побережье — широкий блестящий наконечник стрелы с чуть изогнутым острием, а за ним Камберлендские горы, словно холмики на горизонте; все остальное плоское, как доска или огромное блюдо. Белые нити шоссейных дорог соединяют мелкие городишки; холмы, что лежат между ними, как бы сплющились, и города съежились, точно в испуге, и втянули свои окраины, как улитка рожки. Правду сказал старый поэт, что с Олимпа взору богов открывался поистине дивный вид. Можно было подумать, что валансьенские кружевницы подражали в своих узорах очертаниям этих городов и дорог: бахрому кружев крученого шелка и вязь тончайших сплетений напоминает вид этих мест. И я подумал: все, что я вижу с высоты — артерии дорог и узелки городов и селений, — это и есть государство, и каждый узелок, чей шум не доносится в нашу высь, — это тысячи людей, и ни один из этих людей не откажется умереть, защищая свою лавчонку, свой курятник. И еще я подумал, что эмблема моего императора — пчела, а эта Англия, конечно же, — тенета паука.
Байфилд шагнул ко мне и остановился рядом.
— Мистер Дьюси, я обдумал ваше предложение и принимаю его. Я попал в такую переделку...
— Пренеприятную для человека, который на виду у широкой публики, — любезно вставил я.
— Прошу вас, сэр, не сыпьте соли на рану. Ваши речи и без того заставили меня страдать, и тем сильнее, что многое в них справедливо. Аэронавт всегда честолюбив, сэр, — как же иначе? Публика, газеты на время утоляют его честолюбие: аэронавту льстят, его приветствуют, ему рукоплещут. Но в глубине души люди ставят его не выше шута — и едва его трюки приелись, как он уже забыт. Однако удивительно ли, что сам он не всегда помнит, кто он в глазах публики. Ведь он-то отнюдь не считает себя шутом, клянусь богом!
Байфилд говорил с неподдельной горячностью. Я протянул ему руку.
— Мистер Байфилд, я был груб и жесток. Позвольте мне взять мои слова обратно.
Аэронавт покачал головой.
— Они были справедливы, сэр. По крайности во многом справедливы.
— Я в этом совсем не уверен. Воздушный шар, сколько я вас понял и как я сам наблюдаю, может направить честолюбивые мечты людские на иные цели. Вот деньги, и позвольте в придачу заверить вас, что вы не укрываете преступника. Сколько времени «Люнарди» может продержаться в воздухе?
— Я еще не пытался достичь предела. Но думаю, можно рассчитывать часов на двадцать, самое большее — на сутки.
— Мы его испытаем. Ветер, как я понимаю, все еще северо-восточный. А какова наша высота?
Байфилд сверился с прибором.
— Немного менее трех миль.
Эти слова услыхал Далмахой и тут же завопил:
— Эй вы, друзья! Завтракать! Сандвичи, песочное печенье и чистейший нектар! Александров пир!
